Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
— Ничего я не узнаю, — возразил я. — Твоя мамаша до этого меня выгонит — вот и вся антоновка.
— Нет, не выгонит. Ей тебя вчера очень жалко стало, ведь она все из окна видела, из ликбеза. Только мне она не велела об этом с тобой разговаривать: не бередь его, говорит.
— А в УОНО она про меня не слегавит, что я беспризорник?
— Что за глупое слово «слегавит»! Это так только воры говорят. А ты ж сам сказал, что не вор. И почему это ты так УОНО боишься?
— Меня теперь могут в дефективный детдом отправить — вот и боюсь, — ответил я. — Я уже из пяти детдомов сбежал.
Надя внимательно и удивленно посмотрела на
— А почему это ты так бегаешь?
— Так уж, сам не знаю. Каждый раз так получается, что бегу.
— Тебя там обижали? — с сочувствием спросила она.
— Пусть кто попробует! — ответил я. — Нигде меня не обижали. Просто я родился в феврале, на звериную пасху, а кто в такой день родится, тот всю жизнь на месте не сидит.
— Какие ты глупости говоришь! — сказала Надя. — Никакой такой звериной пасхи нет.
— По-твоему так, а другие говорят не так. Только ты молчи о том, что я сказал. Этого никто не должен знать.
— Я тебе тоже один секрет скажу, хочешь? — Надя пристально поглядела на меня и, взяв за руку, повела к какой-то полукруглой грядке, что была вскопана за яблонями, у самой изгороди. Из грядки торчали тонкие невзрачные стебли.
— Вот видишь? — спросила Надя.
— Ну грядка, — ответил я. — Подумаешь...
— И не грядка, а клумба, — обиженно поправила меня Надя. — Я здесь цветы посадила, и никто не знает. Я семена в городе достала. Это будут очень даже красивые цветы, и, как они расцветут, я их срежу и Нине Петровне подарю. Она обрадуется!
— Ну уж, обрадуется!
— Какой ты! — с укоризной сказала Надя. — Неужели ты не понимаешь!
— И понимать не хочу, — из упрямства возразил я.
— Ты вообще бесчувственный. У тебя товарищ вот умер, а ты и не интересуешься.
— Что ж я интересоваться буду, раз он помер. Я ничего уж не сделаю.
— Все равно, надо хоть посочувствовать, в больницу сходить. Его, наверное, сегодня уж похоронят.
— Ничего я тут не сделаю, — повторил я. — А в больнице меня зашухерить могут. Отведут в милицию, а потом в дефективный дом в два счета.
— «Зашухерить», — презрительно передразнила Надя. — Все у тебя слова какие-то поганые. Сказал бы по-человечески — поймают или там заметят... И сам ты, видно, трус, и связываться с тобой не хочу.
Надув губы, она резко отвернулась, и волосы ее сверкнули на солнце.
Она ушла в дом, а я пошел к копанке и присел на скамейку. Мне было обидно, что меня обозвали трусом.
«Нет, я не трус, — размышлял я. — Правда, я боюсь покойников, привидений и милиции, — но кто их не боится?»
— Иди обедать! — крикнула из окна Надя. — Нечего там сидеть и думать что-то!
Это была девчонка вспыльчивая, но отходчивая.
Так поселился я в доме сапожниковой Агриппины. Фамилия ее была Ершова, но, как это водится в маленьких городках, все ее звали по профессии мужа. Тот умер года два тому назад, но в комнатах еще пахло сапожным варом и кое-где валялись колодки и те четырехугольные деревянные гвоздики, которыми пользуются сапожники. Когда к Агриппине забегали соседки за солью или за какой-либо хозяйственной мелочью, они всегда поминали сапожника добрым словом, особенно напирая на то, что он был непьющий, и соболезновали вдове. Но та не любила этих разговоров. Часто она обрывала словоохотливую соседку:
— Ну хватит языком-то чесать, расквакалась, что жаба перед дождем! — А то отпускала и покрепче
Я долго был уверен, что она не любила покойного мужа, но раз, вбежав в комнату, увидал, что она в слезах, с доброй и беспомощной улыбкой смотрит на его фотографию на стене, и я понял, что был не прав.
Агриппина целыми днями пропадала в городке — она поденно нанималась стирать белье, мыла полы; успевала работать и в своем огороде; мы с Надей всегда помогали ей. Характер у Агриппины был неровный. «У меня нрав отрывистый, — говорила она о себе, — моя бабушка сербиянкой была!»
Работаем мы иногда с ней на огороде, и вдруг она станет среди грядок и говорит: «Судом-агамора! (Что, как я потом узнал, означало Содом и Гоморра.) Маета мне с этими грядами!.. Надька, Митька! Шабаш! Блажен день воскресный!» (Хоть это было и в будний день.)
Она мыла руки в копанке, вытирала их о подол и шла в дом. Там она раскупоривала бутылку горькой, ставила на стол миску с капустой. Нам с Надей, как не потребляющим вина, давалось по блюдцу варенья. Затем она посылала Надю за какой-нибудь соседкой. Чаще других приходила к ней Зинаидка, отставная монашка. Жила она через дом и промышляла стежкой ватных одеял, а также чтением и толкованием божественных книг, — их было у нее много. Еще она тайком гадала по «Белой книге», — это была книга для слепых, где вместо букв виднелись какие-то бугорки и ямки; по ним Зинаидка водила пальцем и предсказывала судьбу. На монашку Зинаидка совсем не походила, — это была остроглазая, не старая еще женщина, носила она модные тогда короткие узкие юбки, и пахло от нее помадой. О себе она говорила, что выгнали ее из монастыря «за мужские грехи», и добавляла: «Я, сестры мои, на семи сковородах жарена, я, кроме Бога, никого на свете не боюсь!» Агриппина подсмеивалась над Зинаидкой, но была с ней дружна и считала ее умной. После того как умер муж, Агриппина находила утешение в разных библейских историях, которые читала ей отставная монашка. Надя рассказала мне, что Агриппина вначале не хотела идти в ликбез, но потом пошла туда по совету Зинаидки — чтоб выучиться грамоте и самой читать священные книги.
Зинаидка любила дразнить Надю. Выпив рюмку, она строгим голосом обращалась к ней:
— Ну, пионерка, сестра моя во Христе, не нашла еще ухажера?
— Оставьте вы меня в покое, — отвечала Надя, сердито покраснев и уткнувшись в блюдце с вареньем.
— Я-то тебя, голубка, оставлю, да Бог-то не оставит, он к тебе скоро ангела приставит, — нараспев говорила Зинаидка, заливисто смеясь своей шутке. — Ты какого ангела хочешь — блондинистого или брюнетистого? А может, рыжего — под масть? — Потом, обращаясь к Агриппине, добавляла: — Эх, вырастет девка — от женихов отбою не будет! Мужчины таких любят, в рыжих бес сидит.
— Отвяжись ты от девчонки, блудня пресвятая! — говорила ей Агриппина. — А вы, ребята, брысь отсюда! На огород ступайте!
Мы с блюдцами удалялись на огород и садились на скамейку у копанки.
— Эта Зинаидка вредный человек, — начинала разговор Надя, беря ложечкой варенье. — Она сама-то в бога не верит, а другим пропаганду разводит. Только я вот что придумала: как мама немножко читать научится, я сразу же ей книгу одну подсуну. Там про то, как все на свете устроено, как человек от обезьяны произошел, — я уже с учительницей нашей говорила об этом. Только надо успеть ей в самый раз эту книгу подсунуть, чтоб Зинаидка ей про святых раньше не всучила.