Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
Теперь в дом часто приходили соседки — Агриппинины знакомые. Они помогали Наде по хозяйству. Забегала сюда и Зинаидка, отставная монашка. Однажды, когда Надя вышла из комнаты, Зинаидка сказала мне:
— А ты бы, ангел залетный, летел бы отсюда до белых мух, здесь и без тебя зима трудная будет, а ты как-никак лишний рот. Это я не в обиду тебе говорю, — добавила она, — а такие уж дела тут пошли. А ты и один не пропадешь — одна голова не бедна.
Она ушла, а я призадумался. Последнее время я и сам чувствовал, что лучше бы уйти. Но куда? А не все ли равно куда!
Когда-нибудь я сюда, может, вернусь. Я к тому времени, вероятно, стану известным
— На наш дом напала шайка бандитов! О, что мне делать! — восклицает она.
— Не волнуйтесь, гражданка, — спокойно, не вынимая изо рта трубки, скажу я. — Вам повезло, — я именно тот, кого зовут Красный Нат Пинкертон, и мой шпалер не знает, что такое осечка.
Завяжется перестрелка, и бандиты убегут, оставляя кровавые следы.
— Вы спасли мне жизнь! — воскликнет Надя. — Чего вы хотите в награду?
— Мне ничего не надо, — отвечу я.
А сейчас мне надо было уходить отсюда, это я понимал.
Вечером того же дня я сказал Наде:
— Надя, я скоро уйду. Я в детдом вернусь.
— Куда это, в какой детдом? — испуганно спросила она.
— В такой детдом, в обыкновенный. Я беспризорник, цветок жизни, здесь таким не место.
— Дурак ты, а никакой не цветок, — убежденно сказала Надя. — Брось эти разговоры.
Спорить с ней не имело смысла — эту девчонку не переспоришь.
Через день я ушел.
Проснулся я в тот день очень рано. Одевшись и запихав в карман большой кусок хлеба, припасенный еще с вечера, я на цыпочках вышел из своей чердачной комнатушки и тихонько сошел вниз по лестнице. Тихо отодвинув нехитрую задвижку, я вышел из дома. Все оказалось очень просто. В таких делах главное — это решиться выйти на дорогу. А дорога уж сама знает, что ей делать с тобой.
Было серенькое теплое утро, городок еще спал. Было очень тихо, и только где-то мычала корова, мычала сонно, недовольно. Я оглянулся на Надин дом. Он стоял неуютный, сиротливый. На серой, замшелой его драночной крыше холодно желтели нанесенные ветром листья.
А рядом красовался новый, аккуратный дом Коркиных. Его зеленая крыша блестела, как лакированная; железный флюгер, петух, гордо стоял над трубой.
К вечеру следующего дня я добрался до узловой станции, до той, откуда мы с Колькой в свое время отправились в Коробов. Вечер был теплый, небо звездное. Над приземистым зданием станции на высоких столбах горели электрические фонари. Выпросив у какой-то старушки булку и два порченных помидора, я был снова сыт и готов в путь. Скоро должен был прийти поезд, который направлялся куда-то на юг. В ожидании его я сидел, взобравшись на старые доски, в заброшенном пристанционном сквере, Невдалеке темным забором стояли товарные вагоны, почти бесшумно двигался маневровый паровоз, и только по беззвучному вздрагиванью земли можно было догадаться о его тяжести. Здесь пахло шлаком, ржавым железом и увядающей сорной травой.
ЛЮДСКАЯ ЕДИНИЦА
Прошло уже больше года, как окончилась гражданская война, и все это время Толька был с отцом вместе. Пехотный полк еще некоторое время передвигался с места на место, а потом прибыл на расформирование в маленький городок, где были большие казармы. Здесь, при части, умер Толькин отец. Он умер от туберкулеза,
Дело в том, что Дождевой всегда любил читать, но все некогда было — то германская, то гражданская. А теперь настал мир, лазарет опустел — и вот Дождевой повадился ходить на толкучку и покупать там книги, которыми с рук торговали обедневшие старушки из «бывших». Он покупал не выбирая, какие придется, а потом, сидя на своей койке, сгорбись, быстро читал их одну за другой. Окончив «Княжну Джаваху» Чарской, он принимался за «Заратустру» Ницше, а от Ницше переходил к брошюре «Производство масла в Вологодской губернии». Память у него была сильная, но какая-то странная: она не отбрасывала ненужного, а впитывала все подряд, и в голове его творился сумбур — как во дворе, куда погорельцы стаскивают имущество из горящего дома.
Начитавшись до одурения, Дождевой откладывал книгу в сторону и произносил:
— Это надо обмыть и обмозговать.
Из тумбочки, что стояла возле его койки, доставал он большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик. Наливал из большой бутылки в стакан, а в маленький стаканчик — из маленькой бутылки. Брал этот стаканчик в руку и, держа его в некотором отдалении, с уважением оглядывал. Потом быстро, будто боясь, что Толька отнимет, он подносил стаканчик ко рту, выпивал его до донышка — и запивал из большого стакана.
— В нем — большая сила! — убедительно произносил он. — Хорошо быть медиком! И понимаешь все в медицине, и людям пользу приносишь, и вот спиритус вини с полным правом пьешь. У дураков спирт ум отнимает, а умным — ума прибавляет. Сейчас я обо всем на свете размышлять буду!
Чтобы не мешать Дождевому в его размышлениях, Толька тихо шел к двери.
— В школу опять не пошел? — окликал его Дождевой.
— Не хочется, — отвечал Толька. — Читаю ведь я хорошо. И потом все равно меня в детский дом скоро. Там своя школа. А пока я так буду жить.
— Вроде надо бы в школу ходить, — неуверенно возражал Дождевой. — Вот из УОНО женщина приходила, спрашивала, почему не ходишь. Ну да если охоты нет — не ходи. Это кому как.
Там, в городской школе, что против пожарной каланчи, давно уже начались занятия. Но ребята в классе были веселые, шумные, у них были родители, а у Тольки никого не было, он среди всех был чужой. Он походил в школу два дня — и бросил.
Целыми днями шлялся он теперь по городку, по его пыльным улицам. Городок жил своей скудной, но цепкой жизнью. В нем начинался нэп, и возле вокзала уже открылся частный ресторан «Отрада». И на толкучке было шумно и людно; всё новые ларьки вырастали на рыночной площади. Но покупать Тольке было нечего, и с рынка он быстро уходил. Не спеша брел на кладбище, на могилу отца.