Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы
Шрифт:
— Осмелюсь догадаться, вас интересует экспедиция на планету Ялмез? Будьте ласковы объявить ваш устный паспорт.
Я назвал свое имя, личную фамилию, специальность, семейное положение и градацию здоровья по общепланетной шкале.
— Информированы ли вы о степени опасности? — спросил элмех, передвинувшись ко мне ближе, но отведя в сторону свои наблюдательные линзы [10] .
— Да, — ответил я.
— Есть ли у вас космическая специальность?
— Нет. Но мое практическое знание навигационного дела, а также прикладные знания, полученные
10
Зрячим электронно-механическим устройствам (кроме медицинских) запрещено вглядываться в лица людей на близком расстоянии.
— Благ-за-ин! Будет доложено Терентьеву. Сидите и ждите вызова. Не покидайте нас, молю! Не принести ли вам чашечку кофе?
— Нет, спасибо. — Откинувшись на спинку кресла, я стал разглядывать посетителей СЕВЗАПа, вслушиваться в голоса. Кроме русской звучала литовская, немецкая, шведская, латышская, польская, эстонская, финская речь. Однако народу было меньше, нежели я предполагал. Как видно, условия комплектации оказались слишком сложными и специфическими, да и коэффициент опасности сыграл свою роль. Что ж, это повышает мои шансы, подумал я. Благоприятствует и то, что вся публика — штатская, я, кажется, единственный здесь воист.
Мои размышления прервал чей-то хрипловатый голос:
Зайцу молвила медведица: Разрешите присоседиться?— Рад буду соседству, — ответил я, не подавая виду, что меня удивило это странное двустишие.
Передо мной стоял светловолосый человек; на вид он был старше меня лет на семь. Незнакомец плюхнулся в соседнее кресло. Рука его потянулась к кнопке вызова, но затем он отдернул пальцы, будто боясь обжечься, и застыл, погрузившись в свои мысли.
Я сидел, ожидая вызова к Терентьеву, и изредка поглядывал на соседа. Меня поразило сложное выражение его лица: на нем можно было прочесть и ум, и добродушие, и душевную прямоту — и одновременно какую-то хитроватость, настороженность и даже растерянность. Странными показались мне и его глаза: не то чтобы усталые, не то чтобы печальные, но какие-то вроде бы не соответствующие лицу, какие-то чужие. Одет он был в умышленно эклектическом стиле — так в том году одевалась гонящаяся за модой молодежь: шитый серебром голубой фрак, сиреневые брюки гольф, алые рубчатые носки до колен; на ногах, разумеется, не скромные вечсапданы, а плетеные позолоченные сандалеты. Он производил впечатление человека, который хочет казаться моложе своих лет. Это, признаться, не располагало в его пользу.
— А публика-то валом не валит на это дело! Кой у кого, видать, от страха из-под хвоста цикорий посыпался... — внезапно молвил он, повернувшись ко мне. — А для меня это и лучше, шанец растет! Значит, буду действовать!
Лишай стригущий, бреющий полет... В чем сходство их? В движении вперед. И ты, приятель, брей или стриги, — Но отступать от цели не моги!Произнеся это загадочное четверостишие, сосед мой
— Насколько понял, вы желаете войти в состав экспедиции? Если объявите свой устный паспорт, буду обрадован я, — проговорил подошедший к нему элмех.
— Павел Васильевич Белобрысов, — отрекомендовался мой странный сосед. — Родился в Ленинграде в две тысячи сто седьмом году. — Произнеся это, он почему-то покосился в мою сторону. — Имею много специальностей, которые могут пригодиться где угодно. Здоровье — двенадцать баллов с гаком.
— Не все понял я, уважаемый Павел Васильевич, — почтительно произнес секретарь. — Что вы имеете честь подразумевать под словом «гак»?
— Гак — металлический крюк на древних кораблях, служивший для подъема грузов и шлюпок, — пояснил я элмеху.
— Благ-за-ин! — поклонился мне элмех. Затем, обернувшись к Белобрысову, спросил: — Значит, могу зафиксировать и доложить Терентьеву я, что вы можете заменить собой металлический крюк и персонально осуществлять передвижение тяжелых предметов?
— Да нет, это дядя шутит... Вернее, я шучу, — пробурчал Белобрысов.
— Благодарю за дружеское отношение! Посмеяться вашей шутке рад я! — Элмех включил свое хохотальное устройство и залился бодрым, но тактичным смехом. Отсмеявшись, он снова обратился к Белобрысову:
— Вы ничего не сообщили о своем семейном положении. У вас есть потомство?
— Потомства у меня вагон... Короче говоря, есть.
— Вы женаты первично? Вторично? Третично? Четверично?
— Двенадцатирично и трагично, — хмуро буркнул Белобрысов. —
Не в соборе кафедральном Венчан я на склоне дня, — С хрупким уровнем моральным Есть подружки у меня!— Что этим сказано, не понял я, уважаемый Павел Васильевич.
— Это стихи. Сам сочинил.
— Восхищен я! С поэтом беседую я! Сбылась мечта существования моего! — с повышенной громкостью произнес элмех, отступив от Белобрысова на два шага. Затем, понизив громкость, спросил: — Вы проходили курс лечения в нервно-психической клинике однажды? Дважды?
— Психически я вполне здоров и никогда не лечился! — сердито ответил мой сосед. — Но учти: я вспыльчив! Если ты, сучье рыло, будешь липнуть ко мне со своими расспросами, я тебя по стене размажу!
Умрешь — и вот не надо бриться, Не надо застилать кровать, В НИИ не надо торопиться, Долгов не надо отдавать!— Благ-за-ин! — изрек секретарь. — Интимностью, активностью, оперативностью вашей очарован я! Ожидайте вызова к Терентьеву. Будьте как дома. Мужской туалет — в коридоре «А», третья дверь налево.
Едва элмех отошел от нас, Белобрысов сразу же спросил у меня взволнованно:
— Товарищ старший лейтенант, не наплел ли я ему чего лишнего?
Меня обрадовало, что он обратился ко мне по званию. Увы, мало кто в наши дни разбирается в погонах, в военных чинах.
— Не беспокойтесь, Павел Васильевич, ведь элмех — это промежуточная инстанция. Все, в сущности, зависит от самого Терентьева, — утешающе сказал я.