Собрание сочинений в четырех томах. 1 том
Шрифт:
Забегая в мастерскую. Костя видел, как сердито косился на него мастер.
«Не любит меня старик, — беспечно подумал он. — Ну, пускай! Хороший старик. Довоенной выделки».
Он знал, что мастер одного себя считает творцом и хозяином мастерской. Старик не понимает ни политической, ни финансовой стороны дела, он думает, что все течет само собой. Пускай думает. Разве стоит из-за этого спорить? Стариков Костя привык уважать, мастеров особенно.
Но комсомольцам-то хорошо известно, с какими боями добывается для юной школы каждая копейка денег. Комсомольцам-то известно, с какими боями добился Костя введения в школе преподавания политграмоты и общеобразовательных дисциплин. Костя давно считает мастерскую школой фабзавуча, и только мастер упрямо стоит на том, что это мастерская, где он одни учитель и хозяин.
— Ну что ж! — посмеивается Костя над стариком. — Пусть думает, что хочет. Пусть только ребят учит работать.
Они встречаются иногда в цехе — секретарь и мастер, два энтузиаста фабзавуча, два работника одного дела — и расходятся, как незнакомые и даже враждебные друг другу люди.
Костя привык уже к тому, что старики молодых в грош не ставят. Соседи посмеиваются. Он вырос у них на глазах. Он здешний человек, родившийся и вставший на ноги здесь, в поселке у меловой горы, людям странно видеть его с папкой под мышкой. Он вчера еще носил мастерам кипяток в чайнике, таскал партизанам в шайке патроны, а сегодня, на удивление тем же мастерам и партизанам, говорит речи с трибуны, сидит на заседаниях и бесцеремонно тащит папиросы из директорского портсигара.
Но его любят заводские старики, и это Костя тоже знает. Любят и гордятся им.
— В отца пошел, в отца... — говорят ему вслед, и Костя знает, что это высшая похвала: отец у мер на царской каторге.
И Костя еще больше старается быть похожим на отца. Он расспрашивает о нем у стариков. Они отца хорошо помнят. В их рассказах отец встает, как живой: спокойный, всегда улыбающийся человек, ласковый к людям.
— К хозяину он — тигр, а к рабочему — голубь, — рассказывали старики. — Он человека всегда дружком звал. «Ты, говорит, дружок, возьми свою жизнь на ладонь и погляди на нее. Погляди, дружок, какая она у тебя некрасивая да замурзанная, и кто в этом виноват, дружок, крепко подумай».
Незаметно для самого себя Костя стал тоже говорить людям «дружок».
— Ну, дружки, — сказал он, выслушав цветистое выступление Рубцова, — изложите теперь своими словами, что у вас накипело.
Ребята переглянулись, подумали и резко выпалили:
— Выгоняют нас...
— Закрывают школу...
— На все четыре стороны раздувают нас, как пух...
— Что-о?! — закричал Костя. — Что за паника?!
Ребята рассказали все как есть.
— Это ваш старик перепутал, — заволновался Костя. — Этого не может быть. Мне ничего не известно. Старик напутал. Это твой дядька, что ли?
— Да, — тихо ответил Павлик. — Только он не напутал.
— А вот давай сходим к нему, спросим. — Костя быстро набросил на плечи куртку. — Давай сходим? А?
Они выскочили на улицу и побежали по лужам.
— Сюда, — сказал Павлик.
— Знаю, — ответил Костя. — Я здешний.
Они наскоро стряхнули с кепок и курток воду в сенях и ввалились в комнату. Старик сидел один за столом, положив седую голову на руки; почти пустая бутылка стояла перед ним. Павлик никогда не видел, чтобы дядька пил в одиночку.
— Абрам Павлович! — произнес Костя. — Неужели правда?
Мастер вскочил и опешил, увидев перед собой комсомольца.
— Во-он! — прохрипел он и, шатаясь, пошел на ребят. — Во-он! Во-он отсель, болтуны! Во-он!
Костя и Мишка Рубцов попятились к дверям.
— Мы по поводу мастерской, — пропищал Рубцов, но старик захлопнул дверь перед его носом.
Ребята очутились на улице. Все кипело в Косте, хотелось взять с земли грязный булыжник и запустить старику в окно. Мишка Рубцов вопросительно глядел на секретаря. Костя рассмеялся.
— Выгнал-таки, старый черт! — беззлобно сказал он о мастере.
— Да, старичок вредный, — согласился Мишка. — А учит хорошо. Только ты, товарищ Греков, не обижайся. Он убитый ходит.
— Убитый, говоришь? Вот тебе и старик! Но мы покажем ему, дружок, какие мы болтуны и бездельники.
Наутро мастеру официально сообщили, что первого числа он должен сдать весь инвентарь и инструмент и распустить учеников.
До первого оставалось четыре дня.
Начальник цеха вызвал к себе Абрама Павловича и долго убеждал остаться в цехе мастером, но старик был непреклонен.
— Без ребят не останусь! — твердил он упрямо. — Я их не продам.
Большинство учеников были сироты, чьи отцы погибли в гражданскую войну или были расстреляны белыми на заводе. Белые расстреляли здесь однажды двадцать семь человек — каждого десятого из оставшихся на заводе рабочих. Девятым до сих пор ночью являются покойники. Они являются в том же виде, в тех же рубахах и кепках, в каких стояли тогда рядом при этом жутком счете. Мишка Рубцов хотел организовать делегацию вдов — матерей учащихся — к директору.
— Приходите к директору, — учил он свою мать, — и прямо войте в голос. Он сжалится.
Ему казалось, что все дело в злой воле директора.
Встречая иногда Костю, он сначала озлобленно, а потом все насмешливее спрашивал: «Как делы?» Костя бормотал что-то в ответ и убегал. И Мишка пришел к выводу: прав Павлик, ни черта не сделают комсомольцы. Видно, придется летом в пастухи, а зимой идти в беспризорники.
Тридцатого ноября, за два часа до конца работы, мастер собрал всю свою детвору около себя. Он был торжественно-важен, словно пришел на официальные похороны.
— Дети! — сказал он, разглаживая усы. — Завтра мы с вами уйдем отсюда, геть! Так хочет начальство. Но мы брали у них задрипанные станки и инструмент ржавый, и мы должны им отдать его. Отдать в лучшем виде. Нехай помнят нас на заводе.
Он вытащил из своего шкафчика пачку наждачной бумаги, паклю, бутыль керосина, пяток масленок и роздал ребятам.
— За дело, дети! Чтоб все блестело. Чтоб блестело все к завтрашнему, последнему нашему дню, — и он махнул рукой.
Утром первого декабря все станки и верстаки имели праздничный вид. Пол в мастерской был тщательно выметен и даже побрызган водой, инструмент и материал аккуратно сложены. Холодная, унылая, нерабочая чистота мастерской поразила Павлика, он сел в уголок и пригорюнился.