Собрание сочинений в четырех томах. 1 том
Шрифт:
— Как же нам не прийти? — сказал Рябинин. — Нам больше идти некуда. Выше партийного суда для нас суда нет. Мы к вам, Максим Петрович, как к представителю партии пришли.
— Я слушаю вас, — спокойно ответил Максим Петрович.
Рябинин поглядел на Кружана, — может, он сам хочет начать разговор? Но Кружан молчал, ерзал на стуле. Пауза затягивалась.
Максим Петрович усмехнулся.
— Молчите? — покачал он головой. — Так. А молчать вам нельзя. Вы, именно вы оба, перед партией за комсомол отвечаете. Вы коммунисты, представители партии в комсомоле. Партийное ядро в нем. Ядро, — повторил он и вдруг прищурился. — Вот и раскусим сейчас, какое вы ядро. Ссоритесь? — неожиданно спросил он Кружана.
— Да нет... — растерялся тот.
— Нет? А отчего же? Ссориться надо, — так же неожиданно заключил Максим Петрович. — Мы тоже, бывало, «ссорились». Кое с кем — навеки.
— Мы не ссоримся, — ответил Рябинин. — Мы, Максим Петрович, во взглядах разошлись. В характерах.
— Глупые он разговоры говорит, — перебил Кружан. — При чем тут характеры? Надо коммунистом быть, а не...
— Коммунистом надо быть, — согласился Максим Петрович. — А он, что же, плохой коммунист, так, что ли?
Кружан смутился. Застав Юльку здесь, он понял, что старику все известно. «Уйти, что ли? — подумал он. — Да теперь не уйдешь!» — и он тоскливо посмотрел в окно.
— Вы рассудите нас, Максим Петрович, кто какой коммунист, — уже волнуясь, сказал Рябинин. — Вам и книги в руки.
— Хорошо. Ну, говори, Кружан.
— Пускай он сперва скажет, я ему ответ дам. Он тащил меня сюда, — ответил Кружан.
— Тащил? — жестко усмехнулся Максим Петрович. — А ты не хотел, упирался, так, что ли? — Он вопросительно посмотрел не Кружена, потом кивнул Рябинину: — Говори ты.
— Хорошо. — Рябинин начал.
Максим Петрович слушал его, наклонив седую голову, — старик любил молодежь. Он и сам когда-то был «комсомольцем». Он улыбнулся в усы, вспомнив молодость — подполье, первые революционные кружки. Его долго не пускали на конспиративные собрания, используя по технической чести. А он каждый день придумывал все более и более грандиозные проекты немедленного свержения самодержавия. Волнуясь, захлебываясь словами, он излагал эти проекты доктору Крушельницкому, единственному конспиратору, которого знал.
Доктор спокойно выслушивал юношу, потом брал его руку, отсчитывал пульс.
— Пульс нормальный, — качал он головой. — Не бред, но молодость. Медицина здесь бессильна.
Где он теперь, Крушельницкий, милейший доктор, идеал революционера? Последний раз Максим Петрович видел его в девятнадцатом году в Питере. Брюзжащий обыватель, обиженный революцией. Он-то никогда не болел молодостью. Медицина здесь тоже была бессильна.
— В нашей организации форменный разброд, — говорил Рябинин. — Никто не понимает, что собственно происходит, но все чувствуют: организация больна.
— Молодостью она больна, молодостью, вот чем, — перебил его Максим Петрович. — Это все-таки неплохая болезнь. Но ты продолжай, я тебя слушаю.
— Нет, мы стариками стали, — горько усмехнулся Рябинин. — Многие только воспоминаниями живут. А и всех-то воспоминаний — год на фронте.
— Вам воспоминаниями жить рано. Вам надо вперед смотреть. Ваша жизнь впереди. Вы нас смените, наше знамя понесете... — с какой-то особенной теплотой сказал Максим Петрович. — Не безразлично нам, какая смена растет, в чьи руки наше знамя достанется... Ты откровеннее говори, я тебя слушаю...
— Хорошо. Я откровенно все скажу, — все больше волнуясь, сказал Рябинин. — Мне перед партией скрывать нечего.
Кружан тревожно вертелся на стуле. «Вот он сейчас о Юльке начнет говорить, — тоскливо подумал он. — Всю грязь выльет. Ох, убежать бы, уйти б скорей!»
Но Рябинин ничего не говорил о Юльке. И о себе ничего не говорил. Он говорил только об организации, о том, чем живут и чего хотят комсомольцы и чем им мешает Кружан. И чем больше он говорил, тем все темней и темней становилось лицо Максима Петровича.
— Это что, правда, Кружан, то, что говорил Рябинин? — суховато спросил он, наконец.
Кружан пожал плечами.
— Голубок, — рассердился старик. — Не такое дело. Ты скажи!
— Что говорить? Вы, Максим Петрович, лучше меня знаете, какое теперь время.
— Какое?
— Да уж такое, что лучше не выдумаешь. Я не спорю, — добавил он устало, — может, так нужно. Крестьянство... Хлеб... Я тоже читал кое-что. Может, проводить эту политику нужно, но любить ее никак нельзя. Сердце не лежит.
— Сердце не лежит? — рассвирепел старик. — Сердце? Несмышленое твое сердце! Тоже сердце!
Он сердито отодвинул чашку. Сколько раз он слышал в своей жизни это выраженьице: «сердце не лежит»! За ним всегда скрывался этакий брезгливый чистоплюй, белоручка. Сердце не лежит! А Ленин говорил: пойдем хоть в хлев, если надо. Сердце!
— Историю партии изучайте, юноша! — крикнул Максим Петрович Кружану, — тогда и сердце на месте будет! Сердце!
Максим Петрович знавал многих «революционеров», у которых к черновой подпольной работе не лежало сердце. «Нам оружие давай! — кричали они. — На баррикады!» А как пришел час пойти на баррикады, где они оказались, эти «герои»? Сердце! «Сердце» у каждого есть, а ума не всем хватает. В красивых ходить легко, а попробуй-ка быть мудрым!
Он тоже, Максим Петрович, знавал, что такое «сердце». Он стоял под красным флагом на горловских баррикадах пятого года, и ему казалось, что это ветер свободы и победы раздувает знамя. А потом пришлось прятаться в заброшенных шахтенках, в шурфах, бежать, как хромой, затравленный волк, волоча простреленную ногу. Черное отчаяние охватило его: «Все погибло! Все к черту! Лучше сдохнуть в степи!» Сердце!
А потом ему сказали, что большевикам надо идти в думу. Он не понял. Он думал, что ослышался, что докладчик не то сказал. Он знал: думу большевики бойкотируют. Он вспомнил кровь шахтеров, побитых в Горловке. Какие тут думы! Какие тут парламентские разговоры! Сердце не лежит к разговорам, — к оружию, товарищи, к оружию! Умереть с оружием в руках. А мудрый человек сказал: хоть в хлев! Сердце!