Собрание сочинений в четырех томах. 1 том
Шрифт:
Странно, что в этом году Никита не видел ни одного трезвого офицера. Ну, отца он вообще никогда трезвым не видел, разве только по утрам. Но утром отец — зеленый, хмурый, злой, к нему лучше не подходить. Это с розового детства помнит Никита.
Одного трезвого видел в эти дни Никита: юного беленького с легким пушком над губой прапорщика.
Он плакал, когда отступали.
— Гибнет Россия, меня обязательно убьют! — кричал он.
И Никита брезгливо утешал его:
— Не надо, не надо! Да не девчонка же вы.
«Белые орлы! — морщился Ковалев. — Как они драпали! Как они драпали!»
И эти небрежные, торопливые грабежи перед отступлением, и наспех сжигаемые села, и драки офицеров из-за обозных подвод, и дикая, постыдная паника, вспыхивающая от треснувшего в печке полена, от крика беременной женщины, от слуха, от сплетни, просто от ничего. И тогда: «эвакуация» — сборы наспех, слезы матери, звон бьющихся и ломающихся вещей, пьяная ругань отца, проклинающего семью, которую вздумал взять с собой. И опять и опять драки из-за подвод и мест в обозе.
Дроздовский подполковник, князенька, с длинными пушистыми, как у кота, усами, с мягкими ямочками на пухлых щеках, перехватил добытую матерью подводу и тащил к себе — грузить узлы, чемоданы, свертки, ковры, «взятые у благодарного населения на память».
— Вор! — закричала на него мать Никиты, а подполковник грязно обругал ее.
«Белые орлы! — болезненно морщится Никита. — Как они драпали! Как они драпали!»
«Белые»? «Орлы»? Он ненавидит их. Будь он тогда взрослым и имей он наган, он стал бы на перекрестке и крикнул бы им: «Стоп! Куда вы бежите?» Он убивал бы каждого тут же на месте, без пощады. Как он ненавидит их!
Как-то на днях ему попалась старая записная детская книжечка. Это была аккуратная книжечка с золотым тиснением на переплете и с массой глупых вопросов внутри: «Ваши любимые писатели?», «Ваши любимые книги?» «Мои лучшие друзья?», «Кого я люблю?» Никита зло расхохотался, прочитав последний вопрос. Он взял синий карандаш, жирной чертой зачеркнул «Кого я люблю?», написал размашисто и яростно: «Кого я ненавижу? 1. Отца. 2. Полковников и выше. 3. Трусов. 4. Аристократов. 5. Немцев. 6. Баден-Пауэля».
Он перечел этот список и сам удивился: «Что же, а большевиков разве я люблю?» — и приписал впереди всего списка: «Большевиков ненавижу больше всего».
Он вырвал на книжки листок и с наслаждением разорвал на мелкие кусочки. Ему казалось, что он рвет в клочья тех, кого ненавидит.
И отца? Да, и отца! Это по его милости он стоит, прижавшись спиной к сырой стене, и ждет. Чего ждет? Нечего ждать Никите Ковалеву.
— Отцы!.. — бормочет он и сплевывает на пол, тесно покрытый окурками.
Что они умели делать, отцы? Пить умели, шумно и нестройно кричать «уря-яа!», с пьяными слезами на глазах вопить о «р-ро-дине-матушке», о «великом русском народе». Родина? Матушка? Русский народ? Вот она показала им, родина! Никакой родины! Камня на камне!.. Огнем и железом. Без пощады! Расстреливать на месте! К ногтю! Пытать и вешать! Жечь пятки!
Никита чувствует, что он задыхается от злобы.
Он говорил вчера Хруму:
— Надо, понимаете, надо начинать действовать! Надо убить кого-нибудь.
Хрум смеялся:
— Вы мальчик, Никита! Есть хорошая наука — арифметика. Нужно ждать, пока получится сумма. Вы, я, Воробейчик — это даже не трехзначное.
— Вы арифметик, Хрум, а я донской казак! — гордо отвечает Ковалев.
— Казачий сын... — невозмутимо поправлял Хрум. — Только казачий сын. Вы мальчик, Никита!
Ковалеву хотелось схватить Хрума за лацканы потертого пиджака и доказать, что никакой он не мальчик. Мальчик? Когда парень видел в своей жизни то, что видел Никита, он уже не мальчик: он — зверь. О, «великий драп» — это на всю жизнь незабываемая школа презрения! И Никита вспоминает лермонтовское:
...насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Алеша столкнулся с Ковалевым в дверях биржи» От неожиданности Алексей замер на месте, а Ковалев спокойно произнес:
— Ну, здоров! Чего не заходишь?
Алеша шагнул вперед и сжал кулаки.
— Ты думаешь, я за пощечину сердит? — дружелюбно сказал Никита. — То дурость твоя была. Дело ребячье. Ты вот что: ты заходи ко мне. Чего там!
— Ты гад! — тихо ответил Алеша.
Ковалев усмехнулся:
— Еще чего?
— Негодяй ты!
— Еще чего?
— Тебя убить надо! — так же тихо продолжал Алеша.
— Ну, убей!
— И убью! — пронзительно закричал Алексей и бросился на Никиту.
Они покатились по полу, обхватив друг друга руками. Хохочущая толпа вмиг собралась вокруг них.
Алеша чувствовал, что Никита сильнее его, но злость придавала ему силы, и он барахтался, пытаясь нащупать руками горло Ковалева.
Дежуривший на бирже старик милиционер, наконец, рознял их и поставил на ноги.
— Это некрасиво, товарищи, так делать! — сказал он ребятам. — Вы же все ж таки народ сознательный! Чего вы не поделили?
Зеленый и злой Ковалев пожал плечами. Он сохранял спокойствие, только покусывал нижнюю губу. Разгорячившийся и вспотевший Алеша снова порывался в драку.
— Ну, идите и так больше не делайте, — сказал им мирно милиционер. Он больше был похож на педагога и явно порицал Алешу, затеявшего драку. — Не надо так делать, товарищ, — сказал он ему. — Это хулиганство. И на это есть статья.