Собрание сочинений в четырех томах. 1 том
Шрифт:
Все это была безличная ненависть. Веточки гимназического герба, широкополую шляпу бойскаута, золотые погоны офицера, пузо хозяина — вот что он ненавидел. Это была глухая, исподлобья, ненависть парня с Заводской улицы.
Но сейчас Алеша впервые ненавидел отдельное лицо, и этим лицом был Ковалев. Он ненавидел и его голос, и его нос, и его походку. В Ковалеве совмещались и шляпа бойскаута, и погоны офицера, и пузо хозяина. Все большие и малые ненависти парня с Заводской улицы слились сейчас в одну — в страшную, взрослую ненависть. И если бы Алеша мог думать о ней, он вдруг увидел бы, что стал старше и злее.
Но он не думал о ненависти, — он ненавидел.
Я хочу, чтоб вы запомнили, что мой ровесник Алеша узнал первую ненависть раньше, чем первую любовь.
Довоенный мальчишка избрал бы иные пути мести: облил бы врагу штаны чернилами или напустил бы тараканов в карманы. Алеша решил убить Ковалева, и это было меньшее, на что была способна его ненависть: убить из нагана, как убивают врага.
Но Семчик не соглашался на это. Он хотел, чтобы был суд и законный приговор. Они говорили горячим шепотом, перебивая друг друга, как вдруг оглушительный и неожиданный звонок загремел по гулким коридорам школы. Школа сразу наполнилась шумом. Шум родился, как звонок, мгновенно и неожиданно и сразу заполнил все здание школы, сделал его тесным и приземистым. Вокруг ребят забурлила толпа. Она толкала их, не подозревая об их кровавых замыслах, и когда Алеша, отступая под натиском мчащейся по коридору лавины школьников, окликнул Семчика, того уже не было вблизи. Зато рядом стоял Ковалев. Нагана не было у Алеши. А руки? А кулаки? Он рванулся к Ковалеву.
Кто-то крепко схватил его за плечи и встряхнул.
Алеша обернулся. Парень на костылях, которого он уже где-то видел, стоял перед ним.
— Зачем? — спросил парень тихо и смолк, ожидая ответа.
Алеша ничего не ответил.
— Ну, пойдем со мной, — сказал тогда парень и ваял Алешу об руку.
— Пусти! — рванулся тот. — Не твое дело.
— Нет, мое! Подраться успеешь. Ты меня проводи домой. У меня нога болит, я один не дойду.
Когда они вдвоем вышли ив школы, Рябинин сказал:
— Ну, браток, теперь расскажи о себе. Ты кто?
— Человек. Какое тебе дело?
— Мне до всего дело. Я сам ерш, так что ты не ершись. Давай по-дружески.
А кругом уже ползли сумерки. Сегодня они были мутные и серые, словно пар из прачечной. И опять Рябинин сидел в сквере, только не девочка с косой, а вихрастый парень с подбитым глазом рассказывал ему о себе:
Мне скоро пятнадцать лет. Можно считать, что уже все пятнадцать. Я оттого и худой расту. А может, порода у нас такая Отец тоже худющий. Отец на Фарке работает. Знаете завод Фарке? Гвозди и проволоку вырабатывают. Ну, теперь, конечно, стоит завод, а мы, заводские, помираем с голоду. Отец сторожем там, грачей караулит. А сам токарь хороший. Вот только хворает он все. А я курьером был. Тоже работа! В совнархозе курьером, а теперь — безработный. А после обеда учусь. Зовут меня, забыл я вам сказать. Алешей. Фамилия мне — Гайдаш.
— Я знаю, что фамилия тебе Гайдаш,— засмеялся Рябинин.— И что зовут Алешей, знаю: Алеша-ша.
— Чего смеетесь зря? Я ведь тоже не маленький. Это еще, кто кого отдует, мы поглядим.
— Где мне с тобой драться, Алеша Гайдаш! У меня вот,— он взметнул костыли. Потом продолжал тихо и дружески: — А мне фамилия Рябинин Степан. Идет двадцать пятый год. Отца у меня нет: на германской убили. Самарские мы: Самара — качай воду. Вот и качали. И я в «гражданскую качал воду, добывал себе свободу», — как в песне поется. Да!
— У меня на фронте тоже друг один был. Не встречали?
— Как звать его?
— Матвей Грачев. Мы его Мотька Грач авали.
— Нет, не встречал.
— Конечно, фронт большой.
— Да, порядочный.
— Вы комсомолец, товарищ?
— Непременно. А ты?
— Нет! — Подумав, добавил нерешительно: — У меня характер не подойдет.
Помолчали,
— Учишься, я слышал, хорошо?
— Стараюсь.
— Зачем?
— Чего — зачем?
— А зачем учишься хорошо?
Алексей посмотрел на него искоса и ответил тихо:
— Нужно.
— Да-да! Вот у нас в эскадроне был чудак. Как увидит книжку или газету, так и трясется: дай почитать. Всю прочтет. О пчелах — даешь. О луне — даешь. Читал. Внимательно эдак! Понимаешь? Спросим, бывало: «Ну зачем тебе это?» А он: «Да так, интересно все». По-моему, он и сам не знал, на что ему эти знания нужны, а просто жаден был. А убили его зря. Ездил он верхом плохо, с коня слетел, его и убили. Д-да! — И быстро: — Ты тоже вот так?
— Нет! — упрямо ответил Алеша. — Я знаю. Мне нужно.
— Ага! Понимаю. Ну что ж!.. Ты за что Ковалева-то не любишь?
— Он враг!
— Так ты его за это?
— А как бы ты думал?
— Я бы иначе думал. Ячейка есть, наробраз, комсомол.
— Мне некогда ходить.
— Ты в детскую группу запишешься?
— Не знаю. У меня характер неподходящий.
— Да! Такой молодой — и уже характер!
Опять искоса посмотрел Алеша на Рябинина, но ничего не возразил, а спросил только:
— Ковалев тоже состоит у вас?
— Ковалев? — засмеялся Рябинин. — Да мы его и на порог не пустим.
— А в старостат?
— Ты же сам виноват в этом. Говорят, ты его предлагал.
Алеша опустил голову.
— Верно! Моя ошибка. Но я его убью.
— А я думал, ты взрослый парень.
— А что же делать?
Рябинин задумался. И в самом деле: что делать? Потом засмеялся. Вот еще проблема: да переизбрать Ковалева! Алешу или еще кого-нибудь там избрать — чего проще!
Но он напустил на себя таинственный вид и сказал Алеше внушительно:
— А это я тебе сейчас не скажу. В ближайшие дни.
— Вы у нас в школе будете работать?
— Буду. От комсомола. А нога заживет, может, на завод пойду.
— Болит нога?
— Болит.
— Пулей или шашкой?
— Пулями, браток. Двумя пулями.
— А я не успел воевать. Мал был. Ну, да я бы все одно пошел, да мать жалко было.
— Да, да! А у меня матери нет. Бобыль. Ну, прощай, Алеша Гайдаш.