Собрание сочинений в четырех томах. 2 том
Шрифт:
— Милый Волкодав! Знаешь что?
Он встрепенулся.
— Что? Что, Таня?
— Ты сделай вот что. Волкодав. Ты за зиму еще лучше отремонтируй нашу комнатку, а потом... — и она смущенно улыбнулась.
Он ответил ей грустной улыбкой.
— И тогда, через год, — продолжала она, — я перееду к тебе. Совсем. Навсегда.
— Маленькая хозяйка маленькой квартиры, — пошутил он.
— Зачем нам большая? Нам будет чудесно и в маленькой. Да?
— О да! С тобой везде мне будет чудесно.
— И потом мы поедем с тобой в отпуск, на Большую землю.
— Свадебное путешествие...
— Через море... Владивосток... в Москву.
— Да, в Москву...
— Мы увидим Москву, метро...
— И послушаем оперу...
— И побываем у твоей мамы...
— И у твоей...
— Мама угостит тебя вишневым вареньем и немного всплакнет над тобой, зятек.
Она знала, что еще один человек всплакнет... «Милый лейтенант Павлик, — подумала она, — вот ты растеряешься, когда я приеду с мужем».
Через несколько дней Таня простилась со Сташевским. Он уезжал на север, к морю; она со всем стойбищем откочевывала в глубь тундры.
— Я скоро приеду, — сказал Сташевский. — Я найду тебя в тундре, всюду, где бы ты ни была.
Он долго кричал ей вслед:
— Я найду тебя, Та-а-ня-я... Та-а-аня-я...
До нее доносилось: а-а-я-я...
Скрипели нарты. Изредка ревели олени. Визжали собаки. Падал снежок.
Таня шла, обнявшись со своими ученицами. Она улыбалась им. Знали ли, догадывались ли они, что чуть не лишились своей учительки? Она ничего не сказала им. Зачем? Если бы она уехала, она никогда не была бы счастлива. А сейчас? Она вздохнула легко, всей грудью. До нее доносилось еще: «Та-аня-я...» Или это казалось ей? Он найдет ее, конечно же, найдет, милый Волкодав! А впереди уже клубилась бесконечная дорога.
Он найдет ее. Когда длинный обоз скрылся вдали, Сташевский вздохнул, уселся на нарты и крикнул на собак. Они рванулись с места и понесли его домой одного. Нельзя было поступить иначе. Он понимал ее и еще больше любил и уважал. Как-то бредет она сейчас, милая девочка? Через два месяца, объезжая тундру, он заедет к ней. Он найдет ее. По следам кочевых костров и стоянок, по языку тундры он найдет ее, как находил и в прошлом году. Они будут сидеть у огня и говорить о своей любви, большой, честной, хорошей, и будут счастливы...
1936
СУД НАД СТЕПАНОМ ГРОХОТОМ
Мы должны были судить нашего товарища Степана Грохота, десятника.
Накануне суда, вечером, он зашел ко мне.
— Ну? — сказал он, криво усмехаясь. — Ну, грозный судия? Отыскал статью, по какой судить меня будешь?
Мне не нравились эти шутки. Нет, к черту, мы нашутились вволю за эту проклятую зиму. Прав Степан или не прав, а мы должны с этим покончить.
Я сказал:
— Не я тебе судья, Степан. Мы тебе все судьи.
— Все? — закричал он. — И эта собака тоже?
Я знал, что так он говорит о начальнике. Я не мог одобрить этого. Я сказал:
— Иди спать, Степан. Мы поговорим об этом завтра.
Но он не хотел уходить. Он стоял в дверях, покачиваясь на кривых ногах, и кусал трубку.
Зачем он пришел? Он не должен был приходить ко мне сегодня. Но я не мог прогнать его с моего порога, Степана Грохота. Нет, я не мог.
— Помнишь Лена-Гольдфильдс-Лимитед, Федор? — вдруг произнес Грохот.
Я вздрогнул.
— Лена-Гольдфильдс помнишь?
Ну что ж! Я помнил Лена-Гольдфильдс-Лимитед. Проклятое время! Теперь-то я могу вспомнить о нем спокойно.
Ты хочешь поговорить о Лена-Гольдфильдс, Степан? Давай поговорим. За что нас тогда выгнали с приисков? Кажется, за драку. Ну да, ты набил смотрителя шахты. Мы остались зимой без работы и без крова. Что ж нам еще оставалось, как не идти в «копачи»? Лихие набеги свершали мы с тобой, Степан, на шахты концессионеров. Мы брали золото, где хотели. Но однажды какая-то собака выдала нас. Кто б это мог быть? Я до сих пор ломаю голову, Степан. И нас поймали, как крыс в золотом алтаре... О, смотритель знал, что с нами шутки плохи. Собака! Он угадывал, что у нас есть зубы. И он расправился с нами трусливо и подло, как... как хозяйчик. Он заложил выход из нашей норы, и мы очутились в мышеловке. Что ж, закон был на его стороне, а мы были вне закона. Сколько дней мы пробыли там, в этом капкане, без еды, без воздуха, без надежды? Да, пять дней, целых пять дней, пока ты, Степан, не нашел где-то в породе крошечной щели и не выволок меня, полумертвого, «на-гора», к жизни.
— Ну да. Я помню Лена-Гольдфильдс-Лимитед. Еще бы мне не помнить! Но к чему это сейчас, Степан?
— Ни к чему... — отвечал он насмешливо, покачиваясь на своих кривых ногах. — Совершенно ни к чему...
Но я знал, к чему он вспомнил. И я сказал:
— Все равно мы будем тебя судить завтра.
— Ну, а Сасыл-сысы, Лисью Поляну, ты помнишь. Федор?
Да, я помню и Лисью Поляну. Не тебе бы напоминать мне, Степан! Я всегда тебе говорил, что ты плохо кончишь. Помнишь, ты вошел тогда в землянку и сказал: «Мы довольно ковыряли землю, Федор. Давай ковырять людей». Это было в Якутии, в 1921 году, на прииске, про который мы только двое знали. Обманным прозвали мы тот прииск, потому что он обманул нас. Тогда-то ты и сказал: «Довольно». Тебе захотелось броситься в другую игру. Ты сказал мне: «Тот дурак, кто сидит сейчас на земле и ждет от нее фарта. Беглые корнеты, пьяные есаулы, всякая шантрапа — и та мнит себя сейчас завоевателями. Наберем, — сказал мне ты, — шайку знакомых ребят в двадцать голов, захватим какой-нибудь поселок, провозгласим себя правителями якутскими и выжмем золото и пушнинку из якутов». Так? Но я знал тебя. Ты хитрил со мной. Ты большую игру задумал. Говори: хотел продать наши руки Пепеляеву? А что тебе ответил я? Я сказал: «Мы дружили с тобой много лет, Степан. Но вот наша общая дорога кончилась. Я тоже уйду с прииска, но только в другую сторону. И ты знаешь куда». И еще я тебе сказал: «Выбирай теперь, Степан, дорогу. Или со мной — к красным, или без меня — к Пепеляеву-гаду». Ты тогда долго думал, Степан. Ты думал ночь и день. И ты пошел со мной. И эта дорога привела нас к Лисьей Поляне. Два месяца пепеляевцы осаждали нас, а мы держались. Наши товарищи падали мертвыми, а мы из их окоченевших трупов строили бойницы. Ты помнишь, я сказал тебе: «Если меня убьют, ты возьми мое тело для своего окопа. Пусть и мертвый я буду служить революции». У нас не было воды. Мы умирали от жажды. Мы выпили и вытоптали весь снег вокруг нашей осажденной избушки. А впереди лежало поле чистого снега, насквозь простреливаемое огнем. И мы по ночам ползли с тобой. Степан, за этим снегом, и пули посвистывали над нами. Да, мы видели с тобой смерть в те дни, Степан!
— Да, я помню Лисью Поляну. Что ж, тем более мы будем судить тебя завтра.
Он стоял молча в двери. Ему нечего было мне ответить. Он пробурчал:
— Если меня завтра осудят, я застрелю его, как собаку. А может, и себя потом. Так и знай!
Он сильно хлопнул дверью, так что дверь еще долго шаталась на ржавых петлях и скрипела. А из-за двери ко мне донеслось:
— Большой Невер помнишь, Федор? А японца помнишь?
В эту ночь я не мог уснуть. Я помнил все — и Большой Невер, и японца, и Оху на Сахалине, где мы строили со Степаном порт, и Чукотку, где мы искали золото.
Я не скажу худого про то время, — то была наша молодость. И Степан был мне тогда хорошим товарищем. Помню ли я Большой Невер? Отчего не спросил ты прямо: помнишь ли мое плечо, Федор? Да, я опирался на него три месяца, пока не пришли мы с Большого Невера на магистраль, к своим. Ты не бросил меня, Степан, в тайге раненого, не бросил, и я знаю: не бросил бы и мертвого. Но я мог бы спросить тебя: а ты Чукотку помнишь? Потому что, когда на Чукотке у нас вышла с японцем драка из-за дележки золота, — ты помнишь? — он-таки прочно пришил тебя ножом, и я нес тебя на спине до реки, к людям, пока сам не свалился. Разве жалел я, что тащил на себе не золото, а тебя? Я золото бросил. Целый мешок золота, — мы копали его два года. Потому что товарищ... ты, Степан, мне был дороже золота. И ты сделал бы то же. Разве нет?