Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
— Ладно! — пожал плечами Виктор. — Давайте прямую, давайте с уступами... Мне все едино... Я за себя отвечаю.
Теперь все смотрели на дядю Прокопа, а он думал, нервно теребя усы.
— Д-да... — сказал он, наконец. — Для Виктора это резон. Так может выйти...
— И выйдет! — ликуя, закричала Даша.
— Д-да... Только надо не об одном Викторе думать, а о шахте.
— А что ж, плохо будет шахте, если я один за восьмерых сработаю? — горячо сказал Виктор и даже обиделся.
— Не плохо. Отчего ж плохо? Хорошо!
— Ну?
— Ну, нашумим, не спорю!.. А дальше что? Ну, ты сработаешь один за восьмерых... Пускай и Андрей... и Митя Закорко... Как раз трое вас, орлов! Только боюсь, даже вам не под силу будет каждый день всю лаву в одиночку обрабатывать. Люди ведь — не машины!.. Для рекорда — хорошо, а для каждой упряжки — трудно. Что же выйдет тогда, ты по-государственному разочти, не горячась?.. В прямой лаве-то, без уступов, других забойщиков уже не посадишь... Так? И придется тебе, Виктор, иной день и пол-лавы проходить в смену, а то и меньше того. Вот и сядет тогда наша шахта на мель, и выйдет ей не слава и не прибыль, а чистый конфуз! Так, что ли? Вот как я по-стариковски-то рассуждаю. Может, у вас по-комсомольски иначе выйдет? — прибавил он, усмехаясь и оглядывая всех, особенно дочку, насмешливым взглядом.
Все смущенно молчали. Виктор хотел что-то возразить сгоряча, но Светличный остановил его:
— Нет, ты постой! Погоди!.. Что же вы предлагаете, Прокоп Максимович? — спросил он спокойно.
— А что ж тут можно? — развел руками старик. — Удлинить уступы... Иного ничего не придумаю!
— Так в этом уступе, как ни удлиняй, мне все одно не развернуться! — вскричал Виктор. — Какой же там может быть знаменитый рекорд?
— А тебе что нужно: рекорд или уголь? — спросил строго дядя Прокоп.
— Слава ему нужна! — сказал Светличный.
— Не мне слава, всей шахте слава, — пробурчал Виктор. — Что мне-то в славе? А только скучно мне... И слушать-то вас скучно! — он досадливо махнул рукой и отошел к окну, стал смотреть в сад. С тополей уже летел беспокойный пух...
— А ты как полагаешь, сынок? — ласково обратился дядя Прокоп к Андрею, своему любимцу.
— Я? — вздрогнул Андрей. — А я думаю...
8
Он действительно думал. Никогда не вмешивался в спор. Молчал, слушал и думал. И здесь, и в общежитии, и в забое. В забое — больше всего. В шахте хорошо думается. Вероятно, нет рабочего человека многодумнее, чем шахтер. Шахтеры все философы да мечтатели!
— Высоко вы заноситесь, ребята! — сказал как-то дядя Онисим, послушав речи Светличного. — Ишь, государством ворочает! Раньше на этакое шахтер и не отваживался. А и мы, бывало, тоже мечтали... — грустно ухмыльнулся он. — Как же!.. О пьяной субботе мечтали… Або там о пестрой корове, чи о синем зайце.
И, присев на койку к Андрею, он стал рассказывать про шахтерские мечты: У каждого своя мечта была, особенная. Без мечты в шахте как же? Темно! Иной всю неделю колотится-колотится, изо всех сил старается, на-гора не едет, в шахте спит, только б побольше заработать!.. А в субботу выедет на-гора, получку получит — и прямо в лавку. Купит там себе все честь по чести, на все деньги: сапоги бутылками, або пиджак, а то еще рубаху алую с «разговорами» или с петухами. Ну, оденется, пройдется по Конторской улице — раз, другой, третий, погарцует перед народом, покуражится — и в кабак. Только его до понедельника и видели! Все с себя пропьет: и сапоги, и пиджак, и рубаху... даже крест нательный. Ну, а в понедельник — опять в лямку, снова до пьяной субботы! Эх! — махнул он рукой. — А были и такие, что вовсе не пили. Эти о пестрой корове мечтали...
Мечта о пестрой корове тоже была почти реальной. Пеструю корову можно было запросто приглядеть на любой ярмарке. Ее можно было даже купить, только бы деньги! И не один сезонник — орловец, могилевец или курянин — всю зиму колотился, сбивал грош к грошу, и если не срывался весной и не пропивал все в кабаке, — что чаще всего и случалось! — то в конце концов приводил к себе в деревню корову.
Мечта о синем зайце была фантастичнее. Синего зайца никто не видел. Но старики твердо знали: живет этот вольный зверек в заброшенных выработках. Только не всякому дано его встретить: трус не дойдет, глупый не увидит. Но придет такое время, когда синий заяц сам покажется людям: всем — и смелым и робким. Тогда и воцарятся на земле правда и справедливость, а шахта перестанет быть каторгой.
— А неужели, — простодушно спросил Андрей, — неужели никого не было, кто мечтал бы, как добычу поднять, как дело усовершенствовать?
— А зачем? — удивился дядя Онисим. — Кому на пользу? Бельгийцу-хозяину, немцу-директору? Нет! Каждый о своей пользе старался. — Он подумал немного и прибавил: — Да и прогрессивки тогда никакой не было.
Андрей думал не о своей, а о всеобщей пользе. Законурившись и сложившись в три погибели под низкой кровлей, в узкой щели забоя, глубоко под землей, без солнца и неба, думал шахтер Андрей Воронько о родине, о государстве, о месте шахтера на земле... Отчего раньше никогда не приходили к нему такие думы? Крыльев не было. Дела не знал. Сам был, как слепой щенок в шахте. А теперь... Теперь нет для него в шахте ни тайн, ни темных углов. Теперь он тут хозяин. И по-хозяйски видит: а и плохо же я хозяйничаю! Можно больше взять. Можно лучше работать. Можно иначе организовать труд.
Ему уже смутно мерещилось, как это надо сделать. Это было еще не решение, только мечта. Он никому и не открывал ее до поры до времени.
«Надо бы с Дашей посоветоваться... — иногда думал он. — Как ей покажется? Она ведь ученая...» Но посоветоваться с ней он хотел не потому, что она «ученая», а потому, что теперь без Даши не было у него ни мысли, ни желания, ни поступка. Все теперь относилось к ней, все было с ней связано.
Думал ли он о родине — он и о Даше думал: ведь это и ее родина. Мечтал ли о будущем шахты, города, государства, опять выходило так, что это он о своем и о Дашином будущем мечтает, и даже — тут он невольно краснел — о будущем... их детей. Все сплеталось в единый, тугой узел: Даша, любовь, шахта, государство, Виктор, дружба, успех, которого надо добиться ради родины и ради Даши, — и все вместе это и была жизнь, какою он теперь жил.
Как раньше невозможной и немыслимой для него была бы жизнь без Виктора, так теперь невозможно и немыслимо стало ему жить и без Виктора и без Даши.
Даша всегда была с ним: и в его мыслях и в его снах. Даже работая, он не забывал о ней. Она являлась к нему в забой не как небесное видение, а как веселый Светик с шахтерской лампочкой в руке. По-хозяйски располагалась она в его одиноком уступе. Здесь она была дома. И от ее незримого присутствия ему было легче и работать, и думать, и жить...