Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
Мама постояла, глядя перед собой и забыв детей. Толя вдруг отчаянно забрыкался:
— Ой-ой... живот... живот...
— Дайте, няня, термометры, пусть поставят.
Нянька принесла термометры и сердито сунула каждому под мышку.
— А ты рассказывай, а то держать не будем. Как папа рассказывал.
Мама растерянно и умоляюще посмотрела на детей и сказала упавшим голосом:
— Что же я вам расскажу?
— Что хочешь... Папа никогда не спрашивал, а сразу рассказывал... Ну, расскажи, как горы образуются...
— Как голы облазуются...
— Папа рассказывал, вот как нянька хочет чихнуть, вся-a сморщится, как печеное яблоко... так и земля...
— Как печеная нянька смолщится, — угрюмо говорит Игорь.
У него всегда свои собственные мысли, — трудно представить человека более самостоятельного, и Толины мысли случайно, думает он, совпадают с его.
— Папа успел бы и про горы рассказать и еще бы про что-нибудь... Мама, ты плачешь...
Толя тревожно вскочил на колени, выронив термометр.
— Нет, деточка... — улыбается, а у самой капают на платье слезы.
Толя бросается к ней, губки у него трепещут, охватывает ее шею, душит.
— Мамуля, мамуля... мамочка... Я твой сын... я... я... а то я... зареву...
Игорь молча становится на четвереньки, потом — на колени, тянется к матери, обвивает ее шею ручонками и некоторое время прижимается к ней щекой. Потом, полагая, что для матери этого довольно, снова молча забирается под одеяло, кверху ногами ставит выпавший термометр и спокойно лежит, глядя в потолок.
— Ну?
— Ну, мама, — говорит сразу повеселевший Толя.
Мама вытерла глаза и силится улыбнуться.
— Горы... горы образуются, когда... кора земная... по ней мы ходим...
— А папа не так...
Толя торопливо подымается на локоток.
— Ты говорила, папа приедет с войны через две недели, а вот уже два месяца...
Кто-то сморкается в комнате и всхлипывает, — это нянька вытирает набрякшие глаза. А мама, сдерживаясь, уронила голову на кроватку, и плечи ее вздрагивают, — она знает, что папы уже нет на свете.
ВСТРЕЧА
Весь день, сколько я ни ехал, весь день погромыхивали орудия. Кучевые облака лежали на краю взбаламученной грядой, и, казалось, оттуда, из-за них доносились напоминания о смерти, похожие на весенний далекий гром.
Стоял последний летний зной над давно скошенными полями, по которым разгуливали грачи.
Наша гнедая пара бежала споро, подгоняемая тучей мух, и медленно тянулось наискось из-под колес белесое облако пыли. Проехали мимо сожженной деревни. У дальнего синевшего леса показались казаки, простояли с минуту и пропали в лесу.
Мой возница, бородатый солдат, равнодушно подгонял лошадей, точно эти далекие погромыхивания, и разгуливавшие грачи, и торчавшие из развалин почерневшие трубы его не касались. Он так же деловито-спокойно отсиживался в окопах, ходил, когда приказывали, в атаку, как деловито-спокойно копался у себя в Новгородской губернии на земле или правил лошадьми теперь в тылу, где его оставили после раны.
— А что, не попить ли нам чайку? И лошадям пора передохнуть.
— Что ж, можно, — согласился солдатик, как соглашался он на все, что бы ему ни предложили.
Привернули с шоссе к группе деревьев над одиноким колодцем. Распрягли лошадей, навесили на закурившийся костерчик чайник.
По шоссе бурей, оставившей облако пыли, пронесся серо-зеленый автомобиль, и опять тишь, грачи по жнивью, синеющий лес, гряды изрытых облаков, а за ними — погромыхивания, похожие на весенний гром.
Далеко с шоссе доносилось характерное татакание мотоциклета. В самом конце шоссе, тонко вонзившегося белой полоской в синюю даль, катился к нам клубочек пыли, и оттуда несся знакомый звук торопливой работы поршней.
Облачко докатилось до нас, мелькнула согнувшаяся, запыленная фигура мотоциклиста, потом и облачко и мотоциклист стали меньше, и все дальше и слабее слышался частый звук машины.
Я отвел глаза — в ту же секунду стук оборвался. Глянул: возле развалин деревни, которую мы недавно проехали, лежал на боку мотоциклет, и глухо работала неостановленная машина. Саженях в двух впереди лежал неподвижно, странно подогнув под себя голову, мотоциклист; шапка отлетела к канаве.
Меня тревожно кольнула мысль: не австрийцы ли в засаде из развалин сняли его пулей, но выстрела ведь я не слыхал.
Мы побежали с солдатом.
Мотоциклист лежал на боку, машина остановилась, только из бака лился густо в пыль бензин. Солдат по-хозяйски, чтобы не дать вылиться всему бензину, стал ставить скособочившуюся на поломанной вилке машину, а я приподнял упавшему голову. Загорелое до черноты лицо и волосы с одной стороны были густо забиты пылью.
Он открыл непонимающие глаза, встал, поднял и надел шапку, пристально вгляделся в меня, радостно улыбнулся, показывая на черном лице белые, как кипень, молодые зубы, и сказал:
— Здравствуйте!
С трудом ловя в памяти знакомые черты, я вдруг узнал.
— Миша, вы! Какими судьбами?
— Да вот, — сделал он широкий жест, как будто эти сжатые поля, синеющие на краю леса, давали объяснение, — это от усталости дух вышибло. Возил в штаб пакет, да вот лопнула проклятая вилка. Машину-то у товарища взял, а в него как-то стреляли; видно, задели вилку — теперь и сказалось. У вас повозка; вы довезете меня до деревни, я машину оставлю, а оттуда верхом. Вот хорошо — на вас наткнулся. Я слышал, что вы тут.