Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
— Спасибо! — невпопад сказал Володька. Он благодарил эту женщину за то, что после ее рассказов ему опять захотелось жить.
— Ты это дело не оставляй! Шутка сказать — так издеваться над человеком!
Страдальческие глаза женщины вдруг стали неприятны Володьке.
— Ладно, ладно. Сам виноват!
— Ты?!
Женщина еще говорила что–то, но Володька уже не слушал. Кое–как простившись, он вышел на улицу и с облегчением вздохнул. И тут же с горечью подумал: пусть он не сделал ничего страшного у Светланы, но ведь он
Володька шел, ускоряя шаг, словно куда–то торопясь, но ему некуда было торопиться. Теперь, когда он знал, что не сделал Ирочке ничего плохого, тоска по ней овладела им с такой силой, что он ни о чем не думал и ничего не видел вокруг. Когда–то Ирочка сказала ему, что жить только для любви просто глупо. Сейчас он повторял про себя эти слова, он хотел ухватиться за них как за соломинку. Ирочка была, конечно, права, он понимал это, но почему ее слова, которые так поразили его тогда, теперь казались ему неубедительными и сухими? Только для любви, не только для любви — так можно рассуждать, когда не любишь. Что дорого, то дорого, что тяжко, то тяжко.
Когда же это случилось, когда он ее потерял?
Конечно, не вчера, а гораздо раньше. Как же это он не заметил? Значит, по–настоящему не дорожил ею. Но все–таки что же было? Ничего такого, что запомнилось бы. Они никогда не ссорились. То, что он дал Деме затрещину? Но могло ли это повлиять на их отношения? Поклонник с «Москвичом» нисколько его сейчас не волновал. Он хотел взять вину на себя, но не мог найти никакой вины.
Почему он так одинок? Никого у него нет на целом свете.
Он вспомнил об отце. Есть же у него отец! Разве к нему поехать? Пожалуй, испугается, что приехал денег просить. Иван Егорович! Вот кто у него есть! Володька решил махнуть к нему на дачу.
День был веселый, чуть ветреный, по густому синему небу плыли молочно–белые облака.
В пустом вагоне электрички Володька засыпал, просыпался и опять засыпал. Выйдя из вагона, он с радостным волнением узнал березку, под которой Иван Егорович когда–то встречал его с Ирочкой, увидел сосновый лес за игрушечными домиками дачного поселка. За лесом текла река и было то место, где Ирочка и он купались когда–то. Даже сосчитать нельзя, как это было теперь далеко.
Иван Егорович, увидев Володьку, нисколько не удивился. Он как будто даже ждал его.
— А-а, прибыл! Давно пора.
Володька насторожился. Он надеялся, что Иван Егорович скажет, почему давно пора, но тот не сказал.
— Садись, рассказывай.
В дачке было удивительно чисто. Цветы из папиросной бумаги, которых не любила Ирочка — Володька знал это, — были здесь как нельзя более к месту. А пучки настоящих сухих цветов и трав, развешанные по бревенчатым стенам, создавали впечатление, будто здесь живет симпатичный сказочный колдун.
— Это для чего? — кивнул Володька на сухие пучки.
— Лекарства учусь варить. Скоро тыщи загребать стану. Автомобиль куплю.
— Нет, в самом деле?
— В самом деле. Вон гвоздика, видишь? С другими травами, с мятой, например, лечит язву желудка. Только проверить не на ком. Может, заболеешь язвой желудка?
— Еще чего скажете!
— А ведь заболеешь. Ей–богу, заболеешь! Алкоголя много потребляешь. Я тебя знаю! Ведь часто пьешь?
— Бывает, — нехотя ответил Володька, вспоминая о том, что было в субботу.
— До потери сознания?
— Вроде.
— Старайся! Насчет язвы не знаю, а пятнадцать суток заработаешь. Крайне необходимо для биографии.
Старик сразу брал быка за рога. Может быть, это и лучше?
— Биография, биография! — с болью повторил Володька. — Что оно такое, эта биография?
— Жизнь, тобою прожитая, и твое понятие о ней.
— А если понимать нечего?
— Тогда, значит, жил как истукан.
Иван Егорович отлично понимал, что между его племянницей и Володькой что–то произошло. Он еще в тот вечер у Крохиных видел, что пустой малый в голубом костюме произвел впечатление на Ирочку. Иван Егорович был всецело на стороне Володьки. О событиях, которые случились в субботу, он, конечно, не знал. Но было ясно, что сегодняшнее появление Володьки как–то связано с «голубым».
— Я не истукан, а биография не получается.
— А какую тебе необходимо иметь биографию?
— Какую… Не знаю…
— Я пришел в магазин и не знаю, что мне надо купить. Постою, постою и уйду с пустыми руками. Из жизни тоже можно уйти с пустыми руками.
— Кажется, я тоже…
— Что — тоже?
— С пустыми руками.
Ивану Егоровичу было жаль Володьку и хотелось ему помочь. Но как это сделать? Ведь для Ивана Егоровича сфера любви всегда была лишь сферой печатного слова.
— Какую ты имеешь философию? — сердито спросил Иван Егорович.
— Никакой, — уныло ответил Володька.
— А что есть философия, знаешь?
— Не знаю.
— Так знай! — приказал Иван Егорович. — Философия есть твое рассуждение о жизни. А без рассуждений живут одни коровы. Чуешь, что говорю?
— Чую.
— Какое же ты имеешь рассуждение? Я ведь тебя знаю. Побольше взять, поменьше дать. Поменьше поработать, побольше выписать.
— Все мы такие.
— Все?
— Все!
— И я такой? — спросил Иван Егорович.
— Разве что…
— Значит, уже не все. Эх ты, истукан! Я в тебе сына хочу видеть, а ты чужой.
— Не чужой я! — вскинулся Володька. — Не говорите!
— Сиди уж, — махнул рукой Иван Егорович.
Володька думал о том, как мудро он поступил, поехав сегодня не к отцу, а к этому человеку, которого он уже давно не считал чужим. В порыве безграничного доверия к Ивану Егоровичу, в порыве искренней любви к нему Володька горячо заговорил: