Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
У подъезда сидела известная Володьке сердитая лифтерша. Она вязала чулок. Володька решил поговорить с ней. Она, конечно, давно забыла его, да и самому Володьке то, что происходило здесь так недавно, казалось седой стариной.
— Тетенька!
— Чего тебе?
— Ты Ивана Егоровича знаешь?
— Знаю.
— Как он? Здоров?
— Пойди да справься.
Володька оставил в покое сердитую лифтершу и, не раздумывая больше, поднялся наверх. Он не верил, что ему обрадуются, но его вело непреодолимое желание покончить с тяжкой для него неизвестностью.
Ему открыл Иван Егорович. Выглядел он неважно. Одет был кое–как. Видимо, за ним никто не смотрел. Володька сразу понял, что порядка в доме нет, и внутри у него все оборвалось. Значит, вышла замуж и переехала к мужу. К тому самому, с «Москвичом». То, что Ирочки дома не было, Володька почувствовал тотчас же и не ошибся.
— Ты к ней? — спросил Иван Егорович, не давая Володьке даже поздороваться. — Ее нет дома. — Сухой и недружелюбный тон его потряс Володьку. Старик никогда так с ним не разговаривал. Но все равно обижаться на Ивана Егоровича Володька не мог.
— Я не только к ней, — сказал он почти жалобно. — Давно хочу с вами поговорить. На дачу ездил, не заставал.
— Какая там дача! — хмуро сказал Иван Егорович и, опасливо оглянувшись, впустил Володьку.
Он поднес указательный палец к губам, как бы предостерегая Володьку от чего–то и молчаливо вступая с ним в какой–то заговор. Это сразу сделало его прежним Иваном Егоровичем, который был так дорог сердцу Володьки.
Они тихонько прошли в большую комнату. Володька сообразил, что Нина Петровна, видимо, нездорова и лежит в комнате Ирочки, а он запустил туда свой сигнальный камешек.
— Нина Петровна нездорова? — спросил он шепотом.
— Нездорова, — мрачно отозвался Иван Егорович. — Садись.
Они помолчали. Володька чувствовал, что здесь произошли большие перемены, но какие? Этого он еще не знал.
— У тебя курить найдется?
Володька с радостью угостил Ивана Егоровича сигаретой. Он надеялся, что старик закурит и разговорится.
— Благодарю. — Иван Егорович затянулся и мрачно повторил: — Нездорова. Сердце. Да и характер немыслимый. Злится.
— На кого? За что?
— На всех. За то, что не по ее вышло. Хворает она давно, а тут ей совсем плохо стало. Аж почернела. Вот какие люди бывают!
Володька смутно почувствовал, что все это имеет к нему какое–то отношение. Иван Егорович отвечал неохотно, обиняками, но Володька с торжеством понял главное: его сопернику было отказано. Тетка от этого и почернела.
Отделавшись от настойчивых вопросов Володьки, Иван Егорович с наслаждением курил и помалкивал. Володька тоже молчал, радуясь своему неожиданному счастью. Значит, поклонника с «Москвичом» больше не существует. Ирочка осталась верна. Верна ему, Володьке. И это справедливо. Ведь он, можно сказать, выстрадал, вымолил, хоть и не у бога, ее любовь, ее жизнь! Он радовался бы без конца, если бы ему вдруг не пришла в голову мысль: «А если верна, то почему же не захотела повидаться, не отыскала, не известила?» Радость быстро прошла. Иван Егорович смотрел на гостя так, словно только что разглядел его как следует.
— Эх ты, — сказал он, — казак!..
Володька недоумевал.
Иван Егорович улыбнулся грустно и, пожалуй, даже немного презрительно.
— Казак, — повторил он и с горечью добавил: — Лопух!
Володька окончательно увял.
— Что ты наделал! — с болью сказал Иван Егорович. — Ведь я так в тебя верил!..
Он опять умолк. Володьке сделалось так тоскливо, хоть плачь. Теперь все стало ему ясно. Ужаснее всего было то, что Иван Егорович не попрекал его, а как бы горевал вместе с ним. Если бы попрекал, было бы легче.
— Твое дело конченое, — сухо сказал Иван Егорович, всем своим видом показывая Володьке, что разговаривать больше не о чем. — А что пришел, благодарю. Не забываешь.
— Как же конченое? — спросил Володька и со стыдом понял, что в его вопросе послышались слезы. — Если бы другой кто был. А то ведь сами говорите, что тому отказано.
— И тому и этому. Оба хороши!
Сердце у Володьки зашлось от обиды: его ставили на одну доску с кем–то другим!
— Тоже мне прынцесса! — пробормотал он почти про себя, но Иван Егорович расслышал.
— Чего, чего? Выговорить как следует не умеешь, а туда же! «Прынцесса»… — передразнил он Володьку. — Да ты понимаешь, что толчешь? Чего она от тебя хотела? Самой малости. Не напивайся, веди себя, как подобает человеку, учись. А ты что? В последний раз, оказывается, до того дошел, что тебя связали и во двор выкинули. И ты же ее критикуешь!
Иван Егорович то был прежним — горячим, резким, непримиримым, то становился новым — недружелюбным, холодным, чужим. Пусть уж лучше бранится, лишь бы оставался прежним. Тогда Володька мог еще на что–то надеяться.
— Не так дело было, Иван Егорович.
— А как?
— Я никого не трогал. А выпил с горя.
— Верю, — сухо ответил Иван Егорович. — Радоваться тебе нечему.
— Я не только ей. Самому себе поклялся. С выпивкой кончено.
— Поклялся, — усмехнулся Иван Егорович. — А что толку?
— А то…
Володька хотел сказать, что после болезни Ирочки он стал совсем другим, что он каждый день читает «Комсомольскую правду», что за эти полтора месяца он по–новому взглянул на себя и на свою жизнь… Но он смешался под насмешливым взглядом Ивана Егоровича.
— Я понимаю, — с горечью сказал Володька. — Слова есть слова. Кто им поверит? Нужны дела. Но неужели вы считаете, что я еще глина?
Иван Егорович молчал. Казалось, что искренность, с которой говорил Володька, нисколько его не трогала.
— Я был около ее смерти! — горячо продолжал Володька. — Помните? Кому я клятвы давал? Неужели напоказ? Вам первому говорю, как тогда было. Я за ту ночь, когда она была при смерти, другим стал. Ее болезнь мне глаза на жизнь открыла…
Взгляд Ивана Егоровича оставался холодным.