Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
Он знакомит нас с девушкой и говорит, что она и есть повариха первой бригады, а она называет себя Тамарой.
Когда у нас говорят, что мы должны подняться на уровень политических задач, стоящих перед нами, и не могут практически указать, что мы должны делать, — это и есть пустая политическая трескотня. И бесконечно дорого, что сознание этой девушки освещено первоочередной политической задачей: поднять вовремя целину, а для этого, помимо техники и энтузиазма, надо хорошо кормить трактористов. Проникнувшись партийным отношением к своему долгу, Тамара с уважением относится к себе и без всяких усилий со своей стороны заставляет всех окружающих
Мы не хотим есть, но тогда она нас угощает чаем. Столовая, почти как и всюду, под открытым небом. Нам подают чай с подчеркнутой любезностью, как гостям, а свои сами идут сюда охотно и с удовольствием. Малый лет двадцати двух, сильного сложения, угловатый, широкий плечами и повадками наработался до изнеможения. Есть хочет жадно и радостно. И вместо того, чтобы торопить подавальщицу, он с рязанским акцентом и широким радушием говорит Тамаре:
— Девушки, а теперь давайте веселиться будем!
Много говорится о трудностях освоения целины. Но трудности бывают подлинные и мнимые. Когда нужно добыть камень для совхоза — а его можно добыть примерно за двести километров, на реке Ишим, — это трудность подлинная. Когда надо печь людям свежий хлеб — это только организованность. И если не умеют печь хлеб и хорошо готовить пищу — это идет не от трудностей, а от неорганизованности.
Два стана двух бригад одного и того же совхоза со всеми равными условиями разительно отличались друг от друга даже по первым впечатлениям. У Тамары садятся за стол веселиться, у Вали — ссориться. И разница не только в том, что Тамара готовит хороший гуляш, а Валя — плохой. Самое главное, по–моему, в той организованности, которая рождается высоким чувством долга. Отсюда хорошая атмосфера, светлые отношения, легкий быт.
И сейчас, когда я это пишу и в моей памяти встает яркая картина тихого степного вечера с золотым солнцем, уходящим к закату, с глубокой синевой неба и птичьими песнями, мне вновь думается о том, какие разные, даже разительно разные, были впечатления на целине. Если бы я избрал лучшее и сказал, что девушки, подобные Тамаре, составляют уже большинство на целине, то это была бы неправда. Но неправдой было бы сказать, что девушки, подобные Вале, типичны. В те ранние месяцы освоения целинных земель все там было в движении, жизнь только–только налаживалась, и думаю я, что наши писания о современности чаще всего страдают отсутствием этого живого движения… Мы нередко отбираем у жизни лучшее, отбрасываем неприятное, не схватываем при этом самого движения, неожиданностей, контрастов, сюрпризов, чем богата жизнь, и что же?.. А то, по–моему, что появляется в рассказах, пьесах, кинокартинах — бедная односторонность и больших и богатых сложнейших композиций у нас никак не получается.
А степь, где мы пьем чай на опушке рощицы, широка, как океан. Мягко переливается волнами серебряный ковыль от вечернего ветерка и грустно шепчет.
Я не знаю, какая мысль и какая сила занесли миловидную Тамару в Кустанайские степи, и мне не хочется спрашивать ее об этом. Хорошо, что она согревает людей своей мягкой приветливостью и делает суровый их быт по–домашнему влекущим. Хорошо, что она любит людей.
Веселящийся потребитель наелся и выпил чаю с мягким душистым хлебом — кустанайские домашние булки славятся! Теперь он просит у приятеля папироску и пачку на ночь на всю смену. Приятель мешкает, желая поманежить курильщика, и Тамара подходит к нему, тихо говорит:
— Если даешь курево, то давай, не задерживай…
Что ж расспрашивать, и зачем и как она понеслась в Кустанайскую степь, если и в этой реплике отражены чистые интересы девушки, возникшие здесь на подъеме целины.
В воскресный день по воображаемой улице будущего городка Лесного совхоза после обеда передвигалась туда и сюда без цели кучка пьяных ребят. Они гомонили, горячо и драматично выясняя какие–то пока что мирные недоразумения, возникшие между ними после обеда.
Пьяные никого никогда не радуют, если они к тому же на том взводе, который приближает их к драке. Поэтому кто–то из наших спутников, кажется, парторг, хотел разогнать эту шумную компанию. Но директор, к общему изумлению, спросил:
— А может быть, не надо?.. Пошумят и разойдутся.
Потом мы ушли обедать к директору. Пьяные долго не расходились, потом замолкли и через некоторое время обнаружились где–то далеко: они во всю мочь пели «Шумел камыш».
И вот опять, в сотый раз, этот не очень редкий случай наводил нас на мысли все о тех же проблемах положительного и отрицательного в жизни нашей молодежи, о проблемах, которые все время не давали мне покоя на целине.
Исследуя этот факт, мы нашли, что пьяных, шумевших на улице в воскресный день после обеда, было восемь душ из всего населения центральной усадьбы, составлявшего человек полтораста. Жизнь в новом совхозе в то время вся на виду. Выпил и заговорил чуть громче и веселее — все слышат. А ежели пошумел, кругом начинаются разговоры о хулиганстве и необходимости самых строгих мер.
О эти строгие меры!
Устрой директор совместно с парторгом да еще по тому поводу, что в совхоз прибыли «изучать жизнь» авторы будущего кинофильма, устрой, говорю я, разгон пьяной компании со взятием на заметку всех ее участников, с вызовом во все административные и общественные инстанции и пр. и пр., и за ребятами надолго сохранилась бы репутация хулиганствующих.
А это вызывает обиду, протест и часто озлобляет. И в результате бывает и так в жизни, что молодой человек, который мог бы оставаться хорошим членом коллектива, становится отщепенцем и подлинным хулиганом.
Но по традиции этих «строгих мер», которые, по–моему, надо принимать в редких случаях, когда ничего другого не остается, мы и в драматических сочинениях наших тоже начисто исключаем из коллектива молодежи подобные ненадежные лица. Как можно, например, написать сцену для экрана, в которой будет праздничный день на будущей улице будущего совхоза и по этой улице пройдет кучка пьяных ребят?! «Зачем это показывать?» — скажут мне не то что мои редакторы, но великое множество читателей этой статьи, и я, предположим, не буду делать этого. Но вот беда и вот тот круг, который начинает делаться заколдованным: опуская подобные неприятные, ненужные, режущие глаз и ухо сцены, лица, детали, краски, слова, я со всеми честными намерениями пишу какую–то действительную и в то же время неузнаваемую жизнь.
Роза как роза, но не колется, не пахнет и от прикосновения не вянет, не требует воды, чтоб жить; роза стойкая, которая и без воды сохранится на долгие годы, если ее не засидят мухи, — вы сами понимаете, бумажная роза. Поэтому мне страшно нравится ряд сцен, жизненных и ароматных этой жизненностью в пьесе Анатолия Софронова «Сердце не прощает». В них нет того отпетого пуризма, который начисто исключает из художественной речи «некультурное слово» и воспрещает появляться «некультурным лицам», кои ведут себя не так, как повелевает высший идеал жизни.