Собрание сочинений в одной книге
Шрифт:
– Знаете ли вы, что оглохли на правое ухо? – спросил я.
– Да, – твердо ответил он, – и не только это. У меня отнялась вся правая сторона. Она словно заснула. Я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.
– Опять притворяетесь? – сердито спросил я.
Он покачал головой, и губы его скривились в странной усмешке. Это действительно была кривая усмешка, так как он улыбался только левой стороной лица, в то время как мускулы правой оставались неподвижными.
– Это была последняя забава Волка, – сказал он. – Я парализован и никогда не смогу ходить…
– Это случилось не вовремя, – продолжал он. – Я хотел сначала покончить с вами, Горб, и думал, что на это у меня хватит сил.
– Но зачем? – спросил я, охваченный ужасом и любопытством. Опять кривая улыбка исказила его строгие губы.
– О, лишь для того, чтобы жить, чтобы действовать, до конца чувствовать себя б'oльшим куском закваски и сожрать вас! Но умереть так…
Он пожал плечами или, вернее, одним плечом. Подобно улыбке, это движение тоже вышло кривым.
– Но чем вы объясняете это? – спросил я. – Где источник вашей болезни?
– Мозг, – тотчас ответил он. – Этим я обязан проклятым головным болям.
– Это были лишь симптомы, – заметил я.
Он кивнул головой.
– Я не могу понять, в чем дело. Я никогда в жизни не болел. Но с моим мозгом произошло что-то неладное. Рак или какая-то другая опухоль пожирает и разрушает его. Она поражает мои нервные центры, поражает их шаг за шагом. Я уже не вижу, слух и осязание покидают меня; если так пойдет и дальше, я скоро перестану говорить. И таким я буду лежать здесь, беспомощный, но все же живой.
– Когда вы говорите, что вы здесь, вы как будто говорите о своей душе, – заметил я.
– Чепуха! – возразил он. – Это просто показывает, что мои высшие мозговые центры еще не затронуты болезнью. Я не утратил памяти, могу мыслить и рассуждать. Когда кончится и это, меня не станет. Душа!
Он язвительно рассмеялся, потом повернул голову налево, показывая этим, что не желает больше разговаривать.
Мы с Мод снова принялись за работу, подавленные его страшной участью. Это казалось нам возмездием за его жестокости. Нас охватило глубоко торжественное настроение, и мы говорили между собой шепотом.
– Вы могли бы снять наручники, – сказал в этот вечер Вольф Ларсен, когда мы навестили его. – Теперь это не опасно, я паралитик. Мне остается только ждать пролежней.
Он улыбнулся своей кривой улыбкой, и Мод в ужасе отвернулась.
– Вы знаете, что у вас кривая улыбка? – спросил я, зная, что Мод придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от неприятного зрелища.
– Тогда я больше не буду улыбаться, – спокойно ответил он. – Это меня не удивляет. Правая щека уже с утра онемела.
– Значит, у меня кривая улыбка? – продолжил он. – Ну что же! Считайте, что я улыбаюсь внутренне, душой, если хотите. Вообразите, что я и сейчас улыбаюсь.
Несколько минут он лежал спокойно, забавляясь своей странной выдумкой.
Характер его не изменился. Перед нами был все тот же неукротимый,
Я снял с него наручники, хотя мы не переставали бояться его. Мы никак не могли освоиться с его теперешним состоянием. Наш ум возмущался. Мы привыкли видеть этого человека полным сил. С тревожным чувством вернулись мы к нашей работе.
Я решил задачу, возникшую вследствие недостаточной длины стрел и, пристроив еще два блока, втянул конец мачты на палубу. Большого труда стоило мне расположить мачту как следует, остругать ее нижний конец и заставить ее спуститься шипом в гнездо.
– Я уверен, что мачта будет служить великолепно! – воскликнул я.
– Вы знаете, как Джордан проверяет каждую истину? – спросила Мод.
Я покачал головой и перестал стряхивать с шеи опилки.
– Он ставит вопрос: можем ли мы извлечь из этой истины пользу? Можем ли мы доверить ей свою жизнь? Вот это и есть проверка.
– Он, кажется, ваш любимый писатель, – заметил я.
– Когда я разрушила мой старый пантеон, изгнав из него Наполеона, Цезаря и им подобных, я тогда же создала себе новый, – серьезно ответила она, – и первым я поместила туда Джордана.
– Героя современности.
– И тем более великого, – добавила она. – Разве могут герои древности сравниться с нашими?
Я не мог спорить с ней. Наши точки зрения и взгляды на жизнь были слишком схожи.
– Как критики, мы удивительно сходимся! – засмеялся я.
– Как корабельный плотник и его подручный – тоже! – шуткой ответила она.
Но нам редко приходилось смеяться в эти дни, когда мы были обременены тяжелой работой, а рядом так тяжело умирал Вольф Ларсен.
С ним случился новый удар. Он почти лишился дара речи и только изредка мог говорить. Он иногда умолкал посреди фразы и часами был лишен возможности общаться с нами. При этом он жаловался на невыносимую головную боль. Он придумал, как объясняться с нами в тех случаях, когда речь изменяла ему. Одно пожатие руки означало «да», два пожатия – «нет». И хорошо, что он вовремя придумал это, так как к вечеру совсем онемел. Этими условными знаками он отвечал на наши вопросы, а когда сам хотел сообщить что-нибудь, то довольно разборчиво писал левой рукой на листе бумаги.
Наступила жестокая зима. Метель сменялась метелью и ледяными дождями. Котики отправились в свое путешествие на юг, и лежбище опустело. Я работал лихорадочно. Несмотря на дурную погоду и на непрестанно мешавший мне ветер, я не уходил с палубы с утра до ночи, и работа моя заметно подвигалась вперед.
Опыт, приобретенный мною при сооружении стрел, пошел мне впрок. Когда фок-мачта была установлена, я принялся укреплять на ней реи и снасти. По обыкновению я недооценил эту работу, и она отняла у меня два долгих дня. А оставалось еще так много! Хотя бы паруса, которые, собственно говоря, надо было шить заново.