Собрание сочинений в шести томах. Том 6
Шрифт:
Удивительное это чувство — чувство переднего края, и не просто переднего, а самого переднего — боевого охранения. Ты и твой враг уже ничем не разделены, кроме снежного голого пространства в несколько десятков шагов и двух-трех рядов проволоки, натянутой поперек этого пространства. Эти семеро, которые, когда мы уйдем, останутся лежать здесь до следующей ночи и, если что, первыми примут на себя удар противника. Сегодня они граница меж двумя мирами, они начало начал обороны Ленинграда. Пока мы разглядываем сумрак впереди, эти люди поудобней укладывают на брустверы своих ячеек винтовки и ручные пулеметы, подгребают под бока снежку посвежее,
Герасимов подает знак, и мы собираемся в обратный путь. Но, оказывается, не так-то просто оторваться от камней, шинели примерзли: несмотря на мороз, в канаве сыро от подпочвенных, ключевых вод.
Кое-как все же «отклеиваемся», ползем назад, к нетерпеливо ожидающим бойцам. Все вместе снова движемся сначала канавкой, потом, перепрыгнув через ручей, лощинкой и, вздохнув с облегчением, добираемся до хода сообщения, до окопов.
Повнимательнее, чего не успели сделать, спеша в боевое охранение, рассматриваем окопы. В степах ходов сообщения и траншей вырыты пиши — на одного, на двоих. Если забраться в такую нору, занавесить вход в нее плащ-палаткой и на крышке котелка развести костерок из щепок, будет, пожалуй, даже тепло. Отгибая края обледенелых, гремящих, как листы жести, этих плащ-палаток, видим за ними именно так скорчившихся, сонных людей. На своих крохотных костерках они подогревают щи, притащенные в бидонах, понятно, уже холодными. Иные даже пишут письма домой. Проходя мимо, мы слышим и разговоры.
Внезапно фронт оживает. Немцам опять, должно быть, померещилось. Снова гремят пулеметы, хлопают винтовочные выстрелы, в небе горят и гаснут ракеты. И снова на вокзале заводят пластинку с тягучей, рвущей сердца красноармейцев музыкой: «Напрасно старушка ждет сына домой…»
Выбравшиеся из ниш, вставшие на свои места возле пулеметов и винтовок, бойцы вслушиваются в песню. Одни из них говорит:
— Покрутят пластинку, брехать начнут.
И верно, когда след волн за кормой окончательно пропал вдали, фельдфебель из гитлеровской роты пропаганды, коверкая русский язык, начинает завлекать бойцов Красной Армии радужными перспективами:
— Товарищи бойцы, русские орлы и чудо-богатыри, бейте своих политруков, переходите к нам с оружием. За каждую винтовку вы получите (столько-то), за каждый пулемет (столько-то)… Мы дадим вам работу, хлеб, суп, кофе…
Герасимов подает команду — оживают и наши окопы. По немецким окопам бьют из трехлинейных русских винтовок, из ручных и станковых пулеметов. А когда со стороны Ленинграда над равниной к Пушкину проходит в выси несколько тяжелых снарядов, проповедник-фельдфебель на полуслове смолкает.
Идет ночь. Звезды и созвездия совершают свой извечный поворот в небе. Стрельбы уже нет ни с той, ни с этой стороны. В наступившей тишине возникает стук лопат о звенящую землю. Спать бойцы будут днем, а пока они используют время и строят блиндажи — не сидеть же зиму в этих нишах-норах. Люди работают молча, может Сыть раздумывая каждый о чем-то своем. У каждого есть что припомнить вон тем сидящим в темных окопах впереди. Один, оглядываясь назад, видит над Ленинградом вспыхивающие огненные точки. Он знает: это бьют зенитки. Значит, налет. И может быть, в эту минуту
Мы попрощались с Герасимовым и Васиным в шестом часу утра возле входа в их земляночку.
— Спешите, — сказали они нам. — Скоро кухни подъедут, пальба снова начнется.
Пальба эта началась, когда мы уже были за насыпью и зашли на КП батальона попрощаться с комбатом.
Комбат сидел возле фанерного столика, из жестяной кружки, обжигая губы, пил кипяток.
За дверью землянки с коротким воем упало что-то неимоверно тяжелое, тотчас рвануло, встряхнув всю насыпь, дверь хрустнула от тугого удара воздуха. Из кружки комбата на колени ему плеснулась горячая вода. Он вяло ругнулся, сказал:
— Я же вам говорил, какими калибрами немцы лупят. Хорошо, что вокруг болото. Этот «поросенок» разорвался в болоте. Шуму много, вреда никакого. Коленки только ошпарил, так его перетак.
Мы двинулись в обратный путь, навстречу бойцам, которые шли к насыпи с ведрами и бидонами: несли завтрак в роту младшего лейтенанта Герасимова.
После морозной бессонной ночи нам тоже, понятно, зверски хотелось есть. Но было бы невыносимо стыдно клянчить котелок супа или каши, с таким трудом доставленный сюда, на передовую. Да к тому же никаких лишних котелков с едой тут и не было.
Мы брели лощинами, кустами к месту, где нас должен ожидать наш «козлик». Путь оказался несравнимо тяжелей, чем был он вчера вечером. Ноги не шли. Ступишь шаг, второй — и стоишь. А чего ждешь? Сил все равно по прибавится. Мало-помалу стала подступать валящая с ног вялость, за которой, наверно, и кончается жизнь.
Полная потеря сил пришла тогда, когда «козлика» на условленном месте не оказалось. В растерянности мы легли на снег и уж не ведали, сколько так пролежали.
Михалев наконец встал, сказал:
— Ну, пойду. Я его кокну.
Наверно, это было чертовски смешно: он кого-то кокнет, этот грозноголосый и вместе с тем мирнейший из мирнейших человек с задатками карася-идеалиста. Но я уже не мог смеяться. Я мог только лежать на снегу. Мне уже было очень хорошо и уютно.
— Вставай! — заорал Михалев, поняв мое состояние. — Слышишь?
— Иди поищи машину. — Я хитрил, чтобы он ушел и оставил меня в покое — вот так лежать и не двигаться.
Но он не уходил. Он кричал, ругался, подымая меня. Это было бесполезно: пройдя несколько шагов, я снова валился в снег.
Тем временем начало светать и, когда вокруг стало видно, со стороны Рыбацкого, подскакивая на снежных ухабах, показался наш «козлик».
Лежа на сиденье, я сквозь полудрему слышал зверское объяснение Михалева с Бойко, которого, оказывается, для каких-то своих разъездов задержал один из фотокорреспондентов нашей редакции: мол, ничего с нами не случится, если и подождем, а ему, дескать, срочно надо туда и сюда.
Потом, как выяснилось, я часов двенадцать (Михалев, конечно, тоже) проспал в редакции «Боевой красноармейской» в Рыбацком, куда перебралась газета 55-й армии. Проснулся опухший и такой больной, каким давно уже не бывал, — пожалуй, со времен сыпного тифа, подхваченного мальчишкой в годы гражданской войны.