Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Кочетов Всеволод Анисимович

В тот же день стали выясняться и другие подробности ночного тарана. В штабе ПВО побывал художник-фронтовик Анатолий Яр-Кравченко. Оказывается, он знал Севастьянова раньше, в его альбоме для набросков уже был рисунок: Севастьянов на том самом партийном собрании, где молодого летчика прямо на полевом аэродроме принимали в партию.

Что рассказывал Яр-Кравченко о Севастьянове?

Да, действительно, летчик очень молод, по возрасту он из тех, кого мы в газетах называем ровесниками Октября; в ту ночь он барражировал над ночным Ленинградом, видел бой зениток, видел взрывы и вспышки бомб среди домов города. С напряжением всех чувств искал он в небесном мраке самолеты противника. И вот увидел освещенный лучами

прожектора «Хейнкель-111».

Открыв огонь из пулеметов, Севастьянов пошел на врага. «Хейнкель» тоже отвечал огнем, огрызался. Видимо, он отбомбил и спешил уйти восвояси. Чувство ярости охватило Севастьянова: не упустить врага, непременно уничтожить. Но на борту его истребителя уже не оказалось патронов. Тогда он решил сделать то, что некоторые советские летчики уже делали, правда, не ночью, но но мраке, а в дневных условиях, — рубануть винтом по хвосту «хейнкеля». Враг маневрировал, и удар винтом пришелся по крылу. Именно это мгновение, не видя самолета Севастьянова, а видя только немца, мы и наблюдали позавчера с набережной Фонтанки.

Оба самолета полетели к земле. Севастьянов выпрыгнул с парашютом. Немец сделал то же. «Хейнкель», как нам и думалось тогда, упал и взорвался в Таврическом саду. А Севастьянов опустился на железную крышу одного из зданий завода имени Ленина. Его там схватили бойцы команды MIIBO, чуть было не намяли ему бока, полагая, что это летчик с «хейнкеля», падение которого они все видели.

В штабе ПВО Ленинграда, в Басковом переулке, Яр-Кравченко присутствовал и при встрече Севастьянова с пилотом «хейнкеля», который оказался известным гитлеровским асом, увешанным наградами за бомбардировки десятков городов Европы.

Немцу перевели, что он-де видит перед собой того летчика, который его только что сбил.

Немец что-то бормотал о том, будто бы храбрых людей надо уважать, кем бы они ни были, пытался даже пожать руку Севастьянову. Но Севастьянов сказал, что и ночном сбрасывании бомб на женщин и детей храбрости не так уж много и руки фашистам он пожимать не станет никогда.

Теперь надо только добавить, что наша полоса к середине дня была помещена на доске материалов отличного качества, а мы, полюбовавшись на это, вновь выехали в свою 55-ю армию. У нас было срочное редакционное задание: в первом же послепраздничном номере газеты рассказать ленинградцам о том, как пройдет наступающий праздник в траншеях переднего края. Мы уже знали название своей корреспонденции: «Октябрь в окопах». Остальное надо было увидеть, и услышать, а может быть, и испытать.

В своей ободранной полевой сумке среди блокнотов и мелкого дорожного скарба я вез листок бумаги, на котором рукой самого автора было переписано стихотворение «Корсар». Всеволод Александрович, когда я сказал ему, что знаю об этом стихотворении, но нигде не могу его раздобыть, присел к одному из редакционных столов и по памяти тут же, без помарок, переписал все строки своей авторучкой. Наконец-то я знаю не несколько заключительных слов, а все стихотворение целиком.

В коридоре сторож с самострелом. Я в цепях корсара узнаю. На полу своей темницы мелом Начертил он острую ладью. Стал в нее, о грозовом просторе, О прозрачных звездных парусах Долго думал, и пустое море Застонало в четырех стенах. Ярче расцветающего перца Абордажа праздничная страсть. Первая граната в самом сердце У него разорвалась. Вскрикнул он и вытянулся. Тише Маятник

в груди его стучит. Бьет закат, и пробегают мыши По диагонали серых плит. Все свершил он в мире небогатом, И идет душа его теперь Черным многопарусным фрегатом Через плотно запертую дверь.

12

В одном из цехов Ленметаллургстроя, где располагается какое-то из тыловых подразделений Н-ской стрелковой дивизии, мы встретили трех женщин. Они, как и мы, собрались этой праздничной ночью побывать в самых передовых траншеях.

— Софья Глазомицкая, — представилась одна из них. — С текстильного комбината «Рабочий». Привезли вот подарки бойцам.

— Очень хорошо, — сказал командир в белом полушубке, — вместе и отправитесь.

У женщин были объемистые заплечные мешки с лямками. Они навьючили их на себя. Дали и нам увесистые торбы; лейтенанту, который должен был показывать дорогу, тоже достался солидный груз. Все мы намеревались пробраться на самую передовую, под Путролово. Так хотели женщины, на это их уполномочил коллектив комбината.

Миновали Колпино, шли канавами, лощинами. И па-конец при подпой луне перед нами открылась широкая снежная равнина.

— Надевайте! — распорядился лейтенант, вытаскивая из своего мешка белые маскировочные халаты. — Дальше с полкилометра придется ползти.

Ползем, пыхтим, тащим мешки. Рюкзаки у текстильщиц переваливаются со спин на затылки, пригибают их головы к снегу. Вшестером мы пашем этот сухой, сыпучий снег почти что носами и лбами. В рукава, за голенища сапог лезет снег, там становится мокро. К тому же прошибает испарина, и от этого одновременно и холодно и жарко.

Наконец добираемся до ходов сообщения, до окопов. Нас там ждут. Точнее — ждут этих женщин из Ленинграда, о которых бойцы и командиры передпего края предупреждены по телефону.

Женщины, излишне объемистые из-за своих ватников и стеганых брюк, с трудом поворачиваются в тесных траншеях. Видно, что они не совсем так представляли себе Октябрьский праздник на передовой. Они готовили речи, по речей произносить здесь нельзя. Их сразу предупредили, чтобы говорили только шепотом: неосторожное громкое слово может обойтись дорого. Оно может стоить жизни: враг совсем рядом и все, что делается у нас, днем — видит, ночью — слышит.

Ну что ж, шепотом так шепотом. Дело не в словах. Прежде всего надо раздать подарки.

Со своими громоздкими мешками женщины стали пробираться по траншее, спотыкаясь о комья мерзлой глины, замирая, когда рядом за бруствером с бешеным грохотом рвался снаряд. Где траншеи были по пояс, снова передвигались ползком, пряча головы от визгливых трассирующих пуль. Со стороны немецких траншей, co-всем близко, вкрадчивый голос соблазнял: «Советские чудо-богатыри, труженики, стонущие под ярмом полит-комиссаров, переходите к нам!..»

Нам-то уже не в новинку эти ниши, выдолбленные в стенах окопов, где, скорчившись, лежат полуозябшие бойцы, эти гремящие, как жесть, полотнища плащ-палаток, которые закрывают вход в пиши. А для женщин… Они, год назад побывавшие на экскурсиях в железобетонных сооружениях линии Маннергейма на Карельском перешейке, поражены неожиданностью, они взволнованы. Они полагали, что и на нашей передовой живут в блиндажах по крайней мере под семью накатами, изредка поглядывая вперед через амбразуры в стальных плитах, им думалось, что блиндажи освещены электричеством и хорошо обогреты чуть ли не паровым отоплением. Они ожидали, что, как на реке Мустомяки было у финнов, здесь тоже железобетонные комфортабельные сооружения, бункера со всеми удобствами, доты в несколько уходящих вниз этажей, подземные тоннели сообщения.