Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль
Шрифт:
Но муки не стихали, нагота не принесла ей облегчения. Что же еще сбросить с себя? В ушах стоял оглушительный звон, виски как будто сдавило тисками. Она упала на колени. Лампа, поставленная стоймя в вагонетке среди кусков угля, казалось, угасла. Мысли в голове путались, из хаоса их выплывало только одно — надо подкрутить фитиль. Два раза она пыталась осмотреть лампу, но как только ставила ее перед собою на землю, огонь становился тусклым, бледным, будто и он тоже задыхался. Вдруг лампа потухла. И тогда все полетело в черную бездну; в голове как будто вращался мельничный жернов, сердце сразу остановилось, перестало биться, словно тоже оцепенело от той бесконечной усталости, которая сковала все тело Катрин. Она упала навзничь, задыхаясь
— Ах ты собака этакая! Кажется, опять лодырничает! — загудел голос Шаваля.
Он прислушался, стоя в верхнем конце забоя, и не услышал грохота колес.
— Эй, Катрин, змееныш дохлый!
Голос разнесся далеко по темной галерее.
В ответ — ни звука.
— Ну погоди! Я сейчас тебя расшевелю!
Никакого отклика, ни малейшего движения. Могильная тишина. Шаваль, разозлившись, побежал со своей лампочкой так быстро, что чуть не упал, споткнувшись о тело, лежавшее поперек штрека. Катрин? Он с изумлением глядел на нее. Что это с ней? Это не притворство. Легла не затем, чтобы соснуть. Он нагнулся, опустил лампу, чтобы осветить лицо упавшей, но лампа едва не угасла. Он приподнял ее, снова опустил и тогда все понял: Катрин в обмороке от «мертвого воздуха». Злоба улеглась, в душе пробудилось благородное чувство — стремление помочь товарищу в минуту опасности. Он крикнул, чтобы принесли ему рубашку, и, подхватив нагое бесчувственное тело, поднял его как можно выше. Когда ему набросили на плечи одежду их обоих, он побежал бегом, обхватив одной рукой свою ношу, в другой держа обе лампы. Без конца тянулась галерея. Шаваль мчался, сворачивал направо, сворачивал налево, искал животворной струи холодного воздуха, который дул над равниной и проникал в шахту через вентиляционный ствол. Наконец он остановился, услышав журчание воды, — из-под каменной глыбы вытекал подземный ручеек. Они оказались на перекрестке главного откаточного пути, проложенного когда-то для шахты Гастон-Мари. Из вентиляционного хода воздух дул с ураганной силой, тут было так холодно, что Шаваль весь дрожал; посадив Катрин на землю, он прислонил ее к деревянной обшивке; она все еще была без сознания и не открывала глаза.
— Катрин, ну, Катрин!.. Ах, черт… Не дури! Погоди немножко, сейчас я водой тебя побрызгаю.
Ему стало страшно, что она такая вялая, безжизненная. Он торопливо намочил в ручейке свою рубашку, вымыл Катрин лицо. Она не шевелилась, словно мертвая, погребенная в подземном склепе, скрывшем ее хрупкое тело, только еще вступившее в пору созревания. Потом дрожь пробежала по груди, по животу, по узким бедрам этой несчастной девочки, преждевременно ставшей женщиной. Она открыла глаза, пролепетала:
— Холодно!
— Ух! — с облегчением вздохнул Шаваль. — Ну вот! Так-то оно лучше.
Он поспешил одеть ее, просунул ее голову в вырез рубашки, ворчал и ругался, натягивая на нее штаны, — Катрин не могла помочь ему. Она все еще была как во сне, не понимала, где находится, почему оказалась голая. Когда она все вспомнила, ей стало стыдно. Да как же она решилась все с себя снять! Шаваль посмеивался и придумывал всякую чепуху, — говорил, что, пока он нес ее, все товарищи шпалерами стояли на пути и смотрели на нее. Что ж это ей вздумалось послушаться его совета и ползать нагишом? Потом стал ее успокаивать, дал честное слово, что товарищи даже не успели разглядеть, толстая она или тощая, так быстро он мчался.
— Ох и холодно! Замерз я! — сказал он, одеваясь, в свою очередь.
Никогда еще он не был с Катрин таким добрым. Ей редко доводилось услышать от него ласковое слово, зато уж сколько угодно она слышала грубостей. Как хорошо было бы жить дружно, в согласии. В эту минуту болезненной слабости и утомления нежность заливала ее душу. Она улыбнулась ему и шепнула:
— Поцелуй меня!
Он поцеловал ее и прилег рядом с нею, дожидаясь, когда она сможет пойти.
— Вот видишь, — заговорила она, — зря ты на меня кричал. Ведь я из сил выбилась, право! В забое вам еще не так жарко. А вот если бы ты знал, как печет в штреке около перемычки!
— Ну понятно, в лесу под деревьями куда прохладнее, — ответил Шаваль. Трудно тебе на этой шахте, я знаю, бедняжка ты моя!
Она была тронута его сочувствием и стала бодриться:
— Да, тут плохое расположение. И нынче еще такой воздух испорченный… Но вот погоди, сейчас увидишь — я вовсе не дохлый змееныш. Раз взялся за работу, так работай, верно? Я лучше помру, а свое дело сделаю.
Наступило молчание. Обняв Катрин одной рукой, он прижимал, ее к своей груди, чтоб она не простудилась на сквозняке. А Катрин хоть и чувствовала, что она уже в силах вернуться к работе, с наслаждением, длила минуты забытья.
— Только вот мне очень хочется, — вполголоса промолвила она, — очень хочется, чтобы ты был поласковее… Ведь так хорошо, когда люди любят друг друга.
И она тихонько заплакала.
— А я разве не люблю тебя? — рявкнул Шаваль. — Ведь я же взял тебя к себе.
Она ничего не ответила, только покачала головой. Часто бывало, что мужчины сходились с женщинами, чтобы обладать ими, но нисколько не заботились об их счастье. Слезы ее стали теперь горючими, — так тяжело было думать, что она могла бы жить счастливо, если бы попался ей другой, добрый парень, который всегда вот так бы защищал ее крепкой своей рукой. Другой, добрый? И в этот миг душевного смятения перед нею вставал смутный образ другого. Да что же вспоминать? Все кончено, теперь у нее было лишь одно желание — прожить до конца дней своих вот с этим человеком, только бы он не мучил ее.
— Пожалуйста, — сказала она, — пожалуйста, постарайся быть иногда таким, как сейчас.
Разрыдавшись, она не могла говорить, и он снова поцеловал ее.
— Глупенькая! Ладно! Ей-богу, вот клянусь, не стану больше обижать тебя! Или я хуже других? А?
Она смотрела на него и улыбалась сквозь слезы. Может быть, он и прав. Где встретишь счастливых женщин? И хоть она не очень верила его клятве, было так радостно видеть его ласковым. Боже мой, если б навеки так осталось! Наконец они успокоились и прильнули друг к другу в долгом объятии, но тут послышались шаги, и тогда оба встали. Трое товарищей, видевших, как Шаваль нес Катрин, пришли узнать, что с ней.
Назад отправились все вместе. Было около десяти часов; выбрав прохладный уголок, позавтракали, прежде чем опять приняться за работу в жаре, и духоте и вновь обливаться потом. Доев двойной бутерброд из черного хлеба, только собрались было выпить по глотку кофе из фляги, как вдруг их встревожил гуд, донесшийся издали. Что там? Какая еще беда стряслась? Все поднялись, побежали. Ежеминутно встречались им в квершлаге забойщики, откатчицы, коногоны, тормозные, и никто не знал, что случилось. Люди кричали. Верно, случилось несчастье. Мало-помалу страх охватил всю шахту, из штреков выбегали обезумевшие от ужаса люди, с лампочками, плясавшими в руках, мчались в темноте. Да где произошла катастрофа? Почему не предупреждают?
Вдруг прошел штейгер, выкрикивая на ходу:
— Режут тросы! Режут тросы!
Началась паника. Люди как бешеные понеслись, по темным ходам, все потеряли голову. Зачем перерезают тросы? Кто перерезает? Ведь в шахте люди работают. Это казалось чудовищным.
Раздался и пропал вдали голос другого штейгера:
— Забастовщики из Монсу режут тросы. Все наверх!
Лишь только Шаваль услышал это, он сразу остановил Катрин. При мысли, что, выбравшись из шахты, он встретит тех, что пришли из Монсу, у него подкосились ноги. Так, значит, явилась та шайка! А он-то полагал, что ее утихомирили жандармы! Шаваль решил было повернуть назад и подняться через ствол шахты Гастон-Мари, но там давно не было ни бадьи, ни лестниц. Он сыпал ругательствами, колебался и, скрывая страх, кричал, что глупо бежать как сумасшедшим. Разве их оставят на дне шахты?