Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Шрифт:
— Но ты обещала, я тоже обещал за тебя и сказал, что ты будешь благоразумна… Не захочешь же ты, чтобы я оказался лжецом!
— Благоразумна!? Это ты неблагоразумен! Разве благоразумно нам расставаться, ведь мы оба умрем с горя.
И, желая положить конец спору, она отмахнулась от Паскаля, не дала ему продолжать.
— Впрочем, к чему эти разговоры? Все очень просто, достаточно одного слова. Ты в самом деле хочешь, чтобы я уехала?
— Мне ли хотеть этого, великий боже! — воскликнул он.
— Ну, если ты не отсылаешь меня, я остаюсь!
Теперь она уже смеялась и, подбежав к своей конторке, написала красным карандашом поперек письма только два слова: «Я отказываюсь!» Она позвала Мартину, чтобы служанка тут же отнесла письмо. Паскаль тоже смеялся, его охватила такая радость, что он был не в силах противиться Клотильде. Счастливый тем, что
Зато ночью, когда Клотильда заснула, какие угрызения совести испытал он при мысли о своем малодушии! Он еще раз уступил потребности в счастье, сладостному желанию каждый вечер ощущать ее в своих объятьях, такую стройную и нежную в длинной ночной рубашке, вдыхать благоухание ее юной свежести. После нее он уж больше не полюбит, все в нем протестовало против необходимости отказаться от женщины и от любви. На лбу Паскаля выступил холодный пот, когда он представлял себе, что она уехала и он остался один, без нее, без ласки и нежности, которыми она его окружала, без ее дыхания, тонкого ума, бесстрашной прямоты, без всего ее физического и духовного существа, столь же необходимого ему, как солнечный свет. Но она должна его покинуть, а он — найти в себе силы, даже если после этого умрет с горя. Стараясь не будить спавшую в его объятьях Клотильду, грудь которой чуть вздымалась от чистого, как у ребенка, дыхания, Паскаль с ужасающей трезвостью обдумывал положение и презирал себя за недостаток мужества. Все было кончено: там, у брата, ее ожидала благополучная жизнь, богатство; он больше не должен потворствовать своему старческому эгоизму, — нельзя держать ее в нищете и подвергать насмешкам. И, теряя волю оттого, что она лежала рядом, прелестная и покорная своему старому царю, он давал себе клятву быть сильным, отказаться от жертвы, приносимой этой девочкой, и вернуть ей счастье, жизнь, хотя бы против ее воли.
И началась борьба великодушия. Спустя несколько дней Паскаль сумел доказать Клотильде всю жестокость ее слов: «Я отказываюсь!» — на письме Максима, и она написала бабушке, чтобы подробно объяснить свой отказ. Но она по-прежнему не хотела покидать Сулейяду. Паскаль стал невероятно скуп, стараясь как можно реже прибегать к деньгам, вырученным за драгоценности, она же превзошла его и ела сухой хлеб, не переставая при этом весело смеяться. Однажды утром он застал ее, когда она давала Мартине советы, как экономнее вести хозяйство. Раз десять в день она внимательно вглядывалась в Паскаля, бросалась ему на шею, покрывала поцелуями, чтобы отвлечь его от страшной мысли о разлуке, которую постоянно читала в его глазах. Вскоре у нее появился другой довод против отъезда. Как-то вечером после обеда у доктора началось сердцебиение, он был близок к обмороку. Это его удивило; раньше он не страдал болезнью сердца и потому решил, что виною всему нервное расстройство. С тех пор как Паскаль отдался радостям любви, он стал чувствовать себя хуже, испытывал странное ощущение, будто что-то хрупкое разбилось у него внутри. Клотильда сразу взволновалась, засуетилась. Ну, вот он наконец перестанет говорить об ее отъезде? Если любимый человек болен, надо быть возле него, ухаживать за ним!
Теперь война между ними уже не прекращалась. Это была беспрерывная борьба нежности, самопожертвования ради одной цели — сделать другого счастливым. Чем больше убеждался Паскаль в доброте и любви к нему Клотильды, тем сильнее терзала его мысль о разлуке, и вместе с тем он понимал, что необходимость ее возрастает с каждым днем. Сам он уже принял твердое решение, но волновался, не зная, как заставить Клотильду согласиться на отъезд. Перед ним возникала сцена ее отчаяния и слез: как вести себя, что ей сказать? Где взять силы, чтобы обнять друг друга в последний раз и разлучиться навсегда? Время шло, а он ничего не мог придумать, и вечером он называл себя трусом, когда, потушив свечу, Клотильда вновь обвивала его своими прохладными руками, счастливая, ликующая от сознания одержанной победы.
Зачастую она шутила, и в ее голосе сквозило тонкое лукавство.
— Учитель, ты такой добрый, ты не отошлешь меня.
Но это его сердило, и, хмурясь, он взволнованно возражал:
— Нет, нет, не говори о моей доброте!.. Будь я действительно добр, ты давно переехала бы к Максиму, жила бы у него в довольстве, почете и впереди у тебя было бы прекрасное, спокойное будущее, а вместо этого ты продолжаешь жить здесь в бедности, терпя оскорбления, без всякой надежды на будущее, в печальном обществе такого старого безумца, как я!.. Нет, я просто
Она не давала ему договорить. Он и в самом деле расплачивался за свою доброту, порождаемую любовью к жизни, ту безграничную доброту, которую расточал на все и вся, непрестанно заботясь о всеобщем благе. Не по своей ли доброте он желал счастья Клотильде ценой своего собственного? Он испытывал потребность в самопожертвовании и знал, что пойдет на него, бесстрашно, героически. Но подобно несчастным, которые решают покончить с собой, он ждал удобного случая, минуты и предлога, чтобы собравшись с духом осуществить свое намерение.
Однажды утром Клотильда вошла в кабинет и была поражена, увидев, что Паскаль, вставший в семь часов утра, сидит за письменным столом. Уже давно он не раскрывал книги, не брал в руки пера.
— Вот как! Ты работаешь?
Не поднимая головы, видимо, поглощенный своими мыслями, он ответил:
— Да, над генеалогическим древом, в которое я еще не внес новых данных.
Она постояла несколько минут сзади него, смотря, как он пишет. Паскаль дополнял записи о тете Диде, дяде Маккаре и маленьком Шарле, описывал их смерть, проставлял даты. Он продолжал сидеть, не оборачиваясь, словно не замечал, что она пришла и ждет, как всегда по утрам, поцелуев и шуток; при виде этого Клотильда подошла к окну, затем вернулась обратно, не зная, чем заняться.
— Итак, ты всерьез начал работать?
— Конечно, ты же знаешь, мне следовало отметить еще месяц тому назад все эти смерти. У меня тут уйма дела!
Она пристально, вопрошающе смотрела ему в глаза, как бы ища в них ответа.
— Хорошо, давай работать… Если я могу разыскать что-нибудь или переписать, поручи это мне!
Отныне он, казалось, с головой ушел в работу. Впрочем, такова была одна из его теорий: полный покой вреден, нельзя предписывать его даже очень переутомленным людям. Человек живет только благодаря взаимодействию с окружающей его внешней средой; получаемые извне ощущения преобразуются им в действия, мысли, поступки; следовательно, если при наличии полного покоя человек продолжает получать ощущения, не осваивая их и не передавая вовне преобразованными, они излишне обременяют его, и это ведет к болезни и неизбежной потере равновесия. Доктор убедился на собственном опыте, что работа лучший регулятор жизни. Даже когда ему бывало не по себе, он все же садился за письменный стол и вновь обретал работоспособность. Особенно хорошо он чувствовал себя, когда ему удавалось выполнить намеченный урок, но столько-то страниц утром в одни и те же часы; и он говорил, что этот урок подобен шесту канатоходца, ибо дает ему устойчивость среди повседневных неприятностей, приступов малодушия и ошибок. Вот почему он считал леность и праздность двух последних месяцев единственной причиной сердцебиения, от которого порой задыхался. Если он хочет излечиться — ему надо лишь снова приняться за свой основной труд.
С лихорадочным, преувеличенным воодушевлением Паскаль часами развивал, объяснял эти теории Клотильде. Казалось, он вновь охвачен любовью к науке, которая целиком поглощала его до взрыва страсти к Клотильде. Он без устали повторял ей, что ему предстоит еще очень многое сделать и он не может оставить незавершенным труд всей своей жизни, если хочет возвести это прочное и величественное здание. Видимо, его снова снедало беспокойство. По двадцать раз на дню он открывал большой шкаф, доставал с верхней полки папки и пополнял их новыми данными. Его воззрения на наследственность менялись, и он решил вновь все пересмотреть, переделать и вывести из естественной и социальной истории своей семьи широкие обобщения, закон развития, применимый ко всему человечеству. Одновременно он вернулся к своему способу лечения — подкожным впрыскиваниям, стремясь расширить их применение: это было смутное предвидение новой терапии, неясная, еще не разработанная теория о благотворном, возрождающем влиянии труда, родившаяся на основании убеждения и личного опыта.
Теперь, садясь за письменный стол, Паскаль всякий раз жаловался:
— У меня не хватит времени! Жизнь слишком коротка!
Можно было подумать, что он не хочет терять ни минуты. Однажды утром он вдруг поднял голову и сказал своей подруге, которая переписывала что-то, сидя рядом с ним:
— Послушай, Клотильда… Если я умру…
— Что за мысли! — испуганно запротестовала она.
— Если я умру, — слушай меня внимательно… Ты тотчас же запрешь все двери. Мои папки оставишь у себя, только у себя. Когда же приведешь в порядок остальные рукописи, ты передашь их Рамону… Слышишь? Такова моя последняя воля.