Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Шрифт:
Но она перебила его, отказалась выслушать.
— Нет, нет, не говори глупостей!
— Клотильда, поклянись, что ты сохранишь папки, а остальные бумаги вручишь Рамону.
Наконец она стала серьезной и, обливаясь слезами, дала требуемую клятву. Взволнованный Паскаль обнял ее, осыпая ласками, как будто его сердце вновь раскрылось навстречу ей. Успокоившись, он рассказал о своих опасениях. Они опять возобновились, с тех пор как он взялся за работу, поэтому он был постоянно начеку, ему казалось, что Мартина бродит возле шкафа. Разве враги не могли воспользоваться слепым благочестием этой женщины и толкнуть ее на дурной поступок, уверив, что таким образом она спасет душу хозяина? Его уже давно мучили эти подозрения! Под угрозой близкого одиночества он снова испытал страдания ученого, за которым неотступно следят,
Однажды вечером, когда он говорил об этом с Клотильдой, у него вырвалось:
— Понимаешь, когда тебя здесь не будет…
Она вся побелела и, видя, что он задрожал и умолк, воскликнула:
— О учитель, учитель, ты не переставая думаешь об этом ужасе! Я вижу это по твоим глазам, — ты что-то скрываешь, что-то таишь от меня… Но если я уеду, а ты умрешь, здесь же никого не будет, чтобы спасти твой труд?
Решив, что она освоилась с мыслью об отъезде, он пересилил себя и весело ответил:
— Неужели ты думаешь, что я позволю себе умереть, не повидавшись с тобой? Я напишу тебе, черт побери! И ты вернешься, чтобы закрыть мне глаза!
Она упала на стул и зарыдала.
— Боже мой, да разве это возможно?! Ты хочешь, чтобы завтра же меня здесь не было, а ведь мы не расстаемся ни на минуту, живем душа в душу! И, однако, если бы у нас был ребенок…
— Ты выносишь мне приговор! — прервал он резко. — Будь у нас ребенок, ты никогда не уехала бы. Но разве ты не видишь, что я слишком стар и презираю себя за это! Со мной ты останешься бесплодной и не почувствуешь себя настоящей женщиной, матерью! Уходи же, потому что я больше не мужчина!
Тщетно она пыталась его успокоить.
— Нет, я знаю, о чем ты думаешь, мы говорили об этом уже двадцать раз: если рождение ребенка не является конечной целью, то любовь — это только ненужная грязь, — возразил он. — Ты отбросила как-то вечером роман, который читала, ибо его герои были потрясены рождением ребенка, словно и не догадывались, что это может случиться, и теперь не знали, как от него избавиться… А я! Как я ждал, как я любил бы твоего ребенка!
С этого дня Паскаль, казалось, совсем ушел в работу. Он сидел за письменным столом по четыре-пять часов, и утром и днем не поднимая головы от бумаг. Он преувеличивал свою занятость, требуя, чтобы ему не мешали и ни с чем бы к нему не обращались. Но если Клотильда на цыпочках выходила из комнаты, чтобы отдать распоряжения Мартине или пройтись, он бросал вокруг беглый взгляд и, убедившись, что ее нет, ронял голову на стол в беспросветном отчаянии. Это была болезненная передышка после огромного напряжения, к которому он себя принуждал; трудно было чувствовать подле себя Клотильду и продолжать сидеть за столом, вместо того чтобы заключить ее в объятья и держать так часами, нежно целуя. Ах, работа! Какую страстную надежду он возлагал на свой труд, видя в нем единственное прибежище, единственную возможность найти забвение! Но чаще всего Паскаль не мог работать, он разыгрывал комедию, устремлял на открытую страницу печальные, полные слез глаза, а мысли его были далеко, они путались, разбегались, неизменно обращаясь к любимому образу. Неужели ему предстоит убедиться в провале своей теории труда, ведь он считал труд владыкой, единственным творцом, регулятором мира? Неужели он должен отбросить перо, отказаться от всякой деятельности и прозябать, отдавая свою любовь случайным красоткам. А может быть, все дело в старости, и она виновата в том, что он не может написать ни страницы и не способен произвести на свет ребенка? Его всегда преследовал страх перед бессилием. Опустив голову на стол, он сидел ослабевший, подавленный и грезил о том, что ему тридцать лет и что в объятьях Клотильды он каждую ночь черпает мужество для завтрашнего труда. Слезы текли по его седой бороде; но, услышав шаги Клотильды, поднимавшейся наверх, он быстро выпрямлялся, снова брал перо в руки, чтобы она застала его по-прежнему погруженного в глубокое раздумье, тогда как в душе у него были отчаянье и пустота.
Приближалась середина сентября, уже прошли две тягостные, бесконечно долгие недели, но ничто еще не было решено. И вот однажды утром Клотильда, к своему великому удивлению, увидела, что к ним в дом входит ее бабушка Фелисите. Накануне Паскаль встретил ее на улице Банн и, горя нетерпением принести
Фелисите поспешила объяснить причину своего появления:
— Да, это я, моя милая! — сказала она. — И ты, конечно, понимаешь, если я решилась переступить порог вашего дома, для этого понадобились веские причины… По-моему, ты не в своем уме, я не могу допустить, чтобы ты окончательно испортила себе жизнь, и хочу поговорить с тобой последний раз.
— Припомни-ка, милочка, ведь ты говорила Максиму, что приедешь к нему, если он будет в тебе нуждаться. Я как сейчас слышу твои слова… Разве это не так, сынок?
С тех пор как его мать была здесь, Паскаль, бледный, поникший, молчал, не мешая ей разглагольствовать. В ответ он только кивнул головой.
Тогда Фелисите повторила все доводы, какие он сам приводил Клотильде: громкий скандал, грозящий Клотильде позором, надвигающаяся нищета, столь тягостная для них обоих, невозможность продолжать эту жизнь; ведь, старея, Паскаль утратит остатки здоровья, а она, такая молодая, кончит тем, что бесповоротно испортит себе будущее. На что им надеяться теперь, когда пришла бедность? Было нелепо и жестоко дольше упрямиться.
Клотильда стояла прямая, молчаливая, замкнувшись в себе, и явно не желала вступать в спор. Но так как бабушка упорно не оставляла ее в покое, она наконец сказала:
— Повторяю еще раз, у меня нет никакого долга перед братом, мой долг быть здесь. Брат может располагать своим состоянием, как ему вздумается, — мне оно не нужно. Когда мы совсем обеднеем, учитель рассчитает Мартину и я буду его служанкой.
Она подтвердила свои слова решительным жестом. О да, посвятить себя своему властелину, отдать ему жизнь, скитаться с нищенской сумой по дорогам, ведя его за руку! А потом, по возвращении, как было в тот вечер, когда они ходили из дома в дом, — щедро дарить ему свою юность и согревать его в своих чистых объятьях!
Старая г-жа Ругон презрительно вздернула подбородок.
— Стать его служанкой? Лучше ты стала бы с самого начала его женой… Почему вы не поженитесь? Это было бы куда проще и приличнее.
Фелисите напомнила, что она уже приходила к ним и требовала во избежание скандала узаконить их союз; Клотильда тогда еще удивилась и возразила, сказав, что они с доктором не думали о браке, если же это потребуется, они готовы пожениться, только позднее, — ведь это не к спеху!
— Мы поженимся! Я согласна! — воскликнула Клотильда. — Ты, бабушка, права! — И, обращаясь к Паскалю, добавила: — Ты мне сто раз повторял, что сделаешь, как я захочу… Так вот, слышишь, женись на мне. Я буду твоей женой и останусь здесь. Жена ведь не должна покидать мужа!
Он ответил только жестом, словно боялся выдать себя и с криком благодарности согласиться на вечный союз, который она предлагала. Его жест мог выражать колебание, отказ. К чему этот брак in extremis [1] когда все рушится.
— Без сомнения, тобой владеют прекрасные чувства — продолжала Фелисите. — Ты все уладила в своей маленькой головке! Но бракосочетание не даст вам дохода; а пока что Паскаль тратит на тебя немало денег, ты для него самое тяжкое бремя.
1
В последний момент (лат.).