Собрание сочинений. Т. 17.
Шрифт:
В одном только храме Розер их бывало около четырехсот за эти двенадцать часов. А во всем Лурде, где насчитывалось с полсотни алтарей, за день совершалось чуть не две тысячи месс. Скопление священников было так велико, что многие с трудом выполняли свой долг, часами дожидаясь, пока освободится алтарь. В эту ночь Пьера удивил длинный ряд священников, терпеливо ожидавших на ступеньках в полутьме храма своей очереди, между тем как совершающий требу, захлебываясь от спешки, бормотал латинские фразы, осеняя себя широким крестным знамением; усталость вконец сразила ожидавших — многие садились на пол и засыпали на ступеньках в надежде, что причетник их разбудит.
С минуту Пьер был в нерешительности. Не знал, ждать ли ему, как другие, или уйти. Но то, что он увидел, удержало его. Около всех алтарей толпились паломники, они поспешно, с каким-то жадным рвением, исповедовались. Дароносицы наполнялись и тут же пустели, руки священников уставали раздавать животворящий хлеб. Снова Пьер удивился: никогда не видел он клочка земли, столь обильно политого божественной кровью, не видел такого неистового тяготения к вере. Словно вернулись легендарные
Пьер блуждал в тревожном сомнении среди этих еле различимых в темноте групп, как вдруг его окликнул старый священник, сидевший на ступеньке алтаря. Он прождал два часа, а теперь, когда подошла его очередь, старик так ослабел, что, боясь не довести до конца мессу, предпочел уступить свое место другому. Вероятно, ему стало жалко Пьера, который, мучимый сомнениями, бродил как неприкаянный по церкви. Священник указал ему, где находится ризница, подождал, пока Пьер вернулся в облачении и с чашей в руках, а затем крепко уснул на соседней скамье. Пьер отслужил мессу, как подобало честному священнику, выполняющему профессиональный долг; так он и раньше служил в Париже. Внешне он похож был на истинно верующего. Но ничто не трогало его, сердце его не согрелось, несмотря на лихорадочные дни, проведенные в Лурде при столь необычайных и волнующих обстоятельствах. Пьер надеялся, что в минуту причастия, когда свершится божественное таинство, он испытает глубокое напряжение, на него снизойдет благодать, небо разверзнется перед ним и он узрит бога; однако ничего подобного не произошло, его холодное сердце даже не забилось сильнее, он произносил обычные слова, завершающие службу, делал положенные жесты, машинально выполняя свой долг. Как ни старался Пьер проникнуться религиозным настроением, его все время занимала мысль, что ризница слишком мала для такого огромного количества мест. Как успевали причетники снабжать священников облачениями? Эта мысль преследовала его с нелепой настойчивостью.
Затем Пьер, к своему удивлению, опять очутился на улице. Снова он шагал в темноте, казавшейся теперь еще чернее; кругом была тишь, необъятная пустота. Город замер, не видно было ни одного огонька. Только слышался рокот Гава, который он уже перестал воспринимать. И вдруг перед Пьером засиял Грот, озаряя темноту своим вечным пламенем, горевшим неугасимой любовью. Пьер вернулся сюда бессознательно, вспомнив, очевидно, о Марии. Было около трех часов, скамейки опустели — у Грота оставалось не более двадцати человек; преклонив колена, они застыли в полусонном экстазе. Их темные фигуры сливались с тенью. Казалось, ночь становилась все темнее и Грот отступал куда-то вдаль, в таинственную область грез. Сладостная истома объяла все вокруг, утопающие во тьме окрестности погрузились в сон, лишь глухо рокотали невидимые воды, и казалось, земля дышит во сне и ей тоже грезится святая дева, улыбающаяся, сияющая белизной в ореоле зажженных свечей. Среди обомлевших женщин стояла на коленях г-жа Маз, сложив руки и опустив голову; казалось, она вся растворялась в пламенной мольбе.
Пьер тотчас же подошел к Марии. Он продрог и решил, что она, вероятно, тоже замерзла — ведь близился рассвет.
— Умоляю вас, Мария, накройтесь! Неужели вы хотите разболеться?
Он натянул на нее соскользнувший с ее плеч платок, стараясь завязать его у подбородка.
— Вам холодно, Мария. У вас ледяные руки.
Мария не отвечала, она полулежала все в той же позе, в какой ее оставил Пьер два часа назад. Опершись локтями на края тележки, она вся подалась вперед, глядя на статую святой девы; лицо ее преобразилось, оно светилось небесной радостью. Губы ее шевелились, но она не произносила ни слова. Быть может, она продолжала свою таинственную беседу в очарованном мире и грезила наяву с тех пор, как очутилась у Грота. Пьер сказал ей еще что-то, но она не ответила. А потом еле слышно прошептала, — казалось, ее голос доносился издалека.
— О Пьер, как я счастлива!.. Я видела ее, я просила ее за вас, и она мне улыбнулась, она кивнула головой, как бы говоря, что слышит меня и исполнит мои мольбы… Она ничего не сказала, но я поняла, что она хотела сказать. Сегодня в четыре часа, во время шествия со святыми дарами, я буду исцелена.
Пьер взволнованно слушал ее. Не спала ли она с открытыми глазами? Не во сне ли видела, что мраморная дева кивнула ей головой и улыбнулась? Дрожь охватила его при мысли, что эта чистая девушка молилась за него. Пьер подошел к решетке, упал на колени и произнес: «О Мария! О Мария!» — не сознавая, к кому относится этот призыв, вырвавшийся из сердца, — к святой ли деве или к обожаемому другу детства. Он так и остался там, полный смирения, ожидая, что на него снизойдет благодать.
Прошло несколько минут, показавшихся ему бесконечными. На этот раз Пьер сделал сверхчеловеческое усилие; он ждал чуда, внезапного прозрения, ждал, что все сомнения его рассеются, словно унесенные бурей, и он вернется к наивной вере, радостный, помолодевший. Он доверился судьбе, ему хотелось, чтобы высшая сила потрясла и преобразила его. Но, как и во время мессы, все молчало в нем, он ощущал в себе бездонную пустоту. Ничего не произошло, отчаявшееся сердце священника, казалось, перестало биться. Как ни силился он молиться, как ни старался сосредоточить все свои мысли на этой всемогущей деве, такой милостивой к страждущим, он то и дело отвлекался, его снова занимал внешний мир, всякие пустяки. Пьер увидел в Гроте, по ту сторону решетки, барона Сюира, который мирно спал, сложив руки на животе. Внимание Пьера привлекло и другое: букеты у ног статуи богородицы, письма, лежавшие грудой, словно то была небесная почта, кружева из воска, висящие вокруг горящих толстых свечей, точно богатое резное украшение из серебра. Потом, без всякой видимой связи, Пьер стал думать о своем детстве, и перед ним отчетливо встало лицо Гийома. Священник не видел своего брата после смерти матери. Он знал только, что брат живет очень замкнуто, занимаясь наукой в маленьком домике, где он уединился со своей возлюбленной и двумя большими собаками; Пьер ничего не знал бы о нем, если б не прочел недавно имени Гийома в одной заметке в связи с покушением, подготовлявшимся революционерами. Говорили, будто Гийом Фроман очень увлекается изучением взрывчатых веществ и водит знакомство с главарями самых крайних партий. Почему же Пьер вспомнил его именно здесь, где в мистическом сиянии свечей все дышало экстазом, вспомнил своего доброго, нежного брата, исполненного милосердия, стремившегося помочь всем страждущим? На миг перед Пьером всплыл этот образ, и он горько пожалел, что порвались его отношения с братом. Но тут же Пьер снова подумал о себе: он понял, что, если даже проведет здесь часы, вера не вернется к нему. И все же в нем что-то еще трепетало — то была последняя надежда: он думал, что если святая дева совершит великое чудо, исцелит Марию, то он, конечно, уверует. Священник давал себе последнюю отсрочку, как бы назначая вере встречу на тот же самый день, в четыре часа пополудни, во время шествия со святыми дарами, как ему сказала Мария. И скорбь его сразу утихла, он продолжал стоять на коленях, разбитый усталостью, его одолевала дремота.
Часы шли. Грот все еще сиял в ночи, как ярко освещенная часовня, бросая отблески на соседние холмы и фасады монастырей. Но мало-помалу они бледнели, и Пьер, очнувшись и вздрогнув от холода, с удивлением обнаружил, что уже забрезжило утро; мутное небо было покрыто свинцовыми тучами. Пьер понял, что с юга быстро надвигается гроза, обычно внезапно налетающая в горных местностях. Уже слышался отдаленный гром, а по дорогам ветер гнал клубы пыли. Очевидно, он тоже заснул, потому что барона Сюира на скамье не было и Пьер не видел, когда тот ушел. Перед Гротом оставалось человек десять, не больше; Пьер узнал г-жу Маз, она стояла на коленях, закрыв лицо руками. Но, заметив, что наступило утро и все ее видят, она встала и быстро скрылась за поворотом узенькой тропинки, которая вела в монастырь Голубых Сестер.
Встревоженный, Пьер подошел к Марии и сказал, что у Грота больше нельзя оставаться, пойдет дождь и она насквозь промокнет.
— Я отвезу вас в больницу.
Она отказалась.
— Нет, нет… Я дожидаюсь мессы, я дала обет здесь причаститься… Не беспокойтесь обо мне, умоляю вас, идите скорее в гостиницу спать. Вы же знаете, что в дождь за больными присылают крытые экипажи.
Мария стояла на своем, а Пьер повторял, что не хочет спать. В Гроте рано утром в самом деле служили мессу, и паломники почитали за величайшее счастье причаститься на восходе солнца, после ночи, проведенной в экстазе. Когда начали падать первые капли дождя, появился священник в ризе; его сопровождали двое служек; один из них держал над священником и потиром шелковый белый зонт с золотыми узорами.
Пьер придвинул тележку к решетке под выступ скалы, где укрылись и другие паломники; он видел, с какой горячей верой Мария проглотила облатку; но тут внимание Пьера привлекло зрелище, взволновавшее его до глубины души.