Собрание сочинений. Т. 1

Черный Саша

МЕРТВЫЕ МИНУТЫ ^*

Набухли снега у веранды. Темнеет лиловый откос. Закутав распухшие гланды, К стеклу прижимаю я нос. Шперович — банкир из столицы (И истинно-русский еврей) С брусничною веткой в петлице Ныряет в сугроб у дверей. Его трехобхватная Рая Туда уронила кольцо, И, жирные пальцы ломая, К луне подымает лицо. В душе моей страх и смятенье: Ах, если Шперович найдет! — Двенадцать ножей огорченья Мне медленно в сердце войдет… Плюется… Встает… Слава Богу! Да здравствует правда, ура! Шперович уходит в берлогу, Супруга рыдает в боа. <1911> Кавантсари. Пансион

ПЯТЬ МИНУТ ^*

«Господин» сидел в гостиной И едва-едва В круговой беседе чинной Плел какие-то слова. Вдруг безумный бес протеста В ухо проскользнул: «Слушай, евнух фраз и жеста, Слушай, бедный вечный мул! Пять минут (возьми

их с бою!) За десятки лет Будь при всех самим собою От пробора до штиблет». В сердце ад. Трепещет тело. «Господин» поник… Вдруг рукой оледенелой Сбросил узкий воротник! Положил на кресло ногу, Плечи почесал И внимательно и строго Посмотрел на стихший зал. Увидал с тоской суровой Рыхлую жену, Обозвал ее коровой И, как ключ, пошел ко дну… Близорукого соседа Щелкнул пальцем в лоб И прервал его беседу Гневным словом: «Остолоп!» Бухнул в чай с полчашки рома, Пососал усы, Фыркнул в нос хозяйке дома И, вздохнув, достал часы. «Только десять! Ну и скука…» Потянул альбом И запел, зевнув, как щука: «Тили-тили-тили-бом!» Зал очнулся: шепот, крики, Обмороки дам. «Сумасшедший! Пьяный! Дикий!» — «Осторожней — в морду дам». Но прислуга «господину» Завязала рот И снесла, измяв, как глину, На пролетку у ворот… Двадцать лет провел несчастный Дома, как барбос, И в предсмертный час напрасно Задавал себе вопрос: «Пять минут я был нормальным За десятки лет — О, за что же так скандально Поступил со мною свет?!» <1910>

ЧЕЛОВЕК В БУМАЖНОМ ВОРОТНИЧКЕ ^*

Занимается письмоводством.

Отметка в паспорте

Позвольте представиться: Васин. Несложен и ясен, как дрозд. В России подобных орясин, Как в небе полуночном звезд. С лица я не очень приятен: Нос толстый, усы, как порей, Большое количество пятен, А также немало угрей… Но если постричься, побриться И спрыснуться майским амбре — Любая не прочь бы влюбиться И вместе пойти в кабаре. К политике я равнодушен. Кадеты, эсдеки — к чему-с? Бухгалтеру буду послушен И к Пасхе прибавки добьюсь. На службе у нас лотереи… Люблю, но, увы, не везет: Раз выиграл баночку клею, В другой — перебитый фагот. Слежу иногда за культурой: Бальмонт, например, и Дюма, Андреев… с такой шевелюрой — Мужчины большого ума!.. Видали меня на Литейном? Пейзаж! Перед каждым стеклом Торчу по часам ротозейно: Манишечки, пряничный лом… Тут мятный, там вяземский пряник, Здесь выпуски «Ужас таверн», Там дивный фраже-подстаканник С русалкою в стиле модерн. Зайдешь и возьмешь полендвицы И кетовой (четверть) икры, Привяжешься к толстой девице, Проводишь, предложишь дары. Чаек. Заведешь на гитаре Чарующий вальс «На волнах» И глазом скользишь по Тамаре… Невредно-с! Удастся иль швах? Частенько уходишь без толку: С идеями или глупа. На Невском бобры, треуголки, Чиновники, шубы… Толпа! Нырнешь и потонешь бесследно. Ах, черт, сослуживец… «Балда!» «Гуляешь?» — «Гуляю». — «Не вредно!» «Со мною?» — «С тобою». — «Айда!» <1911>

ДВЕ БАСНИ ^*

I

Гуляя в городском саду, Икс влопался в беду: Навстречу шел бифштекс в нарядном женском платье. Посторонившись с тонким удальством, Икс у забора — о проклятье! За гвоздик зацепился рукавом. Трах! Вдребезги сукно, Скрежещет полотно — И локоть обнажился. От жгучего стыда Икс пурпуром покрылся: «Что делать? Боже мой!» Прикрыв рукою тело, Бегом к извозчику, вскочил, как очумелый, И рысью, марш домой!.. Последний штрих, — и кончена картина: Сей Икс имел лицо кретина И сорок с лишним лет позорил им Творца, — Но никогда, Сгорая от стыда, Ничем не прикрывал он голого лица.

II

Мудрейший индивид, Враг всех условных человеческих вериг, Пожравший сорок тысяч книг И даже Ницше величающий буржуем, Однажды был судьбою испытуем Ужасней, чем Кандид: Придя на симфонический концерт И взором холодно блуждая по партеру, Заметил, что сосед, какой-то пошлый ферт, Косится на него, как на пантеру. Потом другой, и третий, и четвертый — И через пять минут почти вся зала, Впивая остроту нежданного скандала, Смотрела на него, как сонм святых на черта. Спокойно индивид В складное зеркальце взглянул в недоуменье: О, страшный вид! «В зобу дыханье сперло!» Растерянно закрыв программой горло, Во все лопатки, Бежал он из театра,— Краснел, Бледнел И дома принял три облатки Бромистого натра. Зачем же индивид удрал с концерта вспять? Забыл в рассеянности галстук повязать. <1910>

СТИЛИСТЫ ^*

На последние полушки Покупая безделушки, Чтоб свалить их в Петербурге В ящик старого стола,— У поддельных ваз этрусских Я нашел двух бравых русских, Зычно спорящих друг с другом, Тыча в бронзу пятерней: «Эти вазы, милый Филя, Ионического стиля!» — «Брось, Петруша! Стиль дорийский Слишком явно в них сквозит…» Я взглянул: лицо у Фили Было пробкового стиля, А из галстука Петруши Бил в глаза армейский стиль. <1910> Флоренция

КОЛУМБОВО

ЯЙЦО ^*

Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на пол, Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу. Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек, Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил. «Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизнью Мне не отец и не сын — что ж он принес мне дрова? Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумал И не принес ему дров в дворницкий затхлый подвал». Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек, Смутно искал он в душе старых напетых цитат: «Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги. Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и „Речь“?» Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя, Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет, Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принял. И в мышеловку кусок свежего сала вложил. <1911>

ЧИТАТЕЛЬ ^*

(«Я знаком по последней версии…»)

Я знаком по последней версии С настроением Англии в Персии И не менее точно знаком С настроеньем поэта Кубышкина, С каждой новой статьей Кочерыжкина И с газетно-журнальным песком. Словом, чтенья всегда в изобилии — Недосуг прочитать лишь Вергилия, А поэт, говорят, золотой. Да еще не мешало б Горация — Тоже был, говорят, не без грации… А Платон, а Вольтер… а Толстой? Утешаюсь одним лишь — к приятелям (Чрезвычайно усердным читателям) Как-то в клубе на днях я пристал: «Кто читал Ювенала, Вергилия?» Но, увы (умолчу о фамилиях), Оказалось — никто не читал! Перебрал и иных для забавы я: Кто припомнил обложку, заглавие, Кто цитату, а кто анекдот, Имена переводчиков, критику… Перешли вообще на пиитику И поехали. Пылкий народ! Разобрали детально Кубышкина, Том шестой и восьмой Кочерыжкина, Альманах «Обгорелый фитиль», Поворот к реализму Поплавкина И значенье статьи Бородавкина «О влиянье желудка на стиль»… Утешенье, конечно, большущее… Но в душе есть сознанье сосущее, Что я сам до кончины моей, Объедаясь трухой в изобилии, Ни строки не прочту из Вергилия В суете моих пестреньких дней! <1911>

В ТИПОГРАФИИ ^*

Метранпаж октавой низкой Оглушил ученика: «Васька, дьявол, тискай, тискай! Что валяешь дурака? Рифмачу для корректуры надо оттиск отослать…» Васька брюхом навалился на стальную рукоять. У фальцовщиц тоже гонка — Влажный лист шипит по швам. Сочно-белые колонки Набухают по столам. Пальцы мчатся, локти ходят, тараторят языки, Непрерывные движенья равномерны и легки. А машины мягко мажут Шрифт о вал и вал о вал, Рычаги бесшумно вяжут За овалами овал. «Пуф, устала, пуф, шалею, наглоталась белых кип!» Маховик жужжит и гонит однотонный, тонкий скрип. У наборных касс молчанье. Свисли груши-огоньки, И свинец с тупым мерцаньем Спорко скачет из руки. Прейскуранты, проза, вирши, каталоги и счета Свеют нежную невинность белоснежного листа… В грязных ботиках и шубе Арендатор фон-дер-Фалл, Оттопыривая губы, Глазки выпучил на вал. Кто-то выдумал машины, народил для них людей. Вылил буквы, сделал стены, окна, двери, пол. Владей! Пахнет терпким терпентином. Под машинное туше С липким чмоканьем змеиным Ходят жирные клише, Шрифт, штрихи, заказы, сказки, ложь и правда, бред и гнус. Мастер вдумчиво и грустно краску пробует на вкус. В мертво-бешеной погоне Лист ныряет за листом. Ток гудит, машина стонет — Слышишь в воздухе густом: «Пуф, устала, пуф, шалею. Слишком много белых кип!» Маховик жужжит и гонит однотонный тонкий скрип. <1910>

ЮМОРИСТИЧЕСКАЯ АРТЕЛЬ ^*

Все мозольные операторы, Прогоревшие рестораторы, Остряки-паспортисты, Шато-куплетисты и биллиард-оптимисты Валом пошли в юмористы. Сторонись! Заказали обложки с макаками, Начинили их сорными злаками: Анекдотами длинно-зевотными, Остротами скотными, Зубоскальством И просто нахальством. Здравствуй, юмор российский, Суррогат под-английский! Галерка похлопает, Улица слопает… Остальное — не важно. Раз-раз! В четыре странички рассказ — Пожалуйста, смейтесь: Сюжет из пальца, Немножко сальца, Психология рачья, Радость телячья, Штандарт скачет, Лейкин в могиле плачет: Обокрали, канальи! Самое время для ржанья! Небо, песок и вода, Посреди — улюлюканье травли… Опостыли исканья, Павлы полезли в Савлы, Страданье прокисло в нытье, Безрыбье — в безрачье… Положенье собачье! Чем наполнить житье? Средним давно надоели Какие-то (черта ль в них!) цели — Нельзя ли попроще: театр в балаган, Литературу в канкан. Рынок требует смеха! С пылу, с жару, Своя реклама, Побольше гама (Вдруг спрос упадет!), Пятак за пару — Держись за живот: Самоубийство и Дума, Пародии на пародии, Чревоугодие, Комический случай в Батуме, Самоубийство и Дума, Случай в спальне Во вкусе армейской швальни, Случай с пьяным в Калуге, Измена супруги, Самоубийство и Дума… А жалко: юмор прекрасен — Крыловских ли басен, Иль Чеховских «Пестрых рассказов», Где строки, как нити алмазов, Где нет искусства смешить До потери мысли и чувства, Где есть… просто искусство В драгоценной оправе из смеха. Акулы успеха! Осмелюсь спросить — Что вы нанизали на нить? Картонных паяцев. Потянешь — смешно, Потом надоест — за окно. Ах, скоро будет тошнить От самого слова «юмор»!.. <1911>