Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость
Шрифт:
Он совсем обессилел, захлебывался рыданиями, дрожал, чувствуя, как им овладевает холод смерти.
— Несчастный безумец, я обожал их и потому погубил… Они были так красивы, им было простительно желать веселья, богатства, счастья! Одна вслед за другой владела моим сердцем, я жил только ими, в них, для них. Когда одной не стало, другая направила мою волю, я начал предаваться тем же честолюбивым мечтам, что и при жизни Валери, единственным моим желанием было осуществить их во имя Рэн, в которой ожила вся моя любовь и нежность. И я их убил, стремясь добиться положения, сколотить состояние, я дважды преступник, ибо пожертвовал самым дорогим, что у меня было, — сначала несчастным существом, которое мы безжалостно уничтожили, и оно унесло за собою мать, потом дочерью, ее душой, испорченной примером матери, сжигаемой той же лихорадкой, тоже погибшей в потоке крови… О! Подумать только, еще сегодня утром я смел считать себя счастливым оттого, что Рэн у меня одна и я могу любить только ее! Какое нелепое надругательство над жизнью и любовью! Теперь и ее нет, она ушла вслед за матерью, и я остался совсем один, мне
Это был крик предельного отчаяния, и Моранж, жалкое подобие человека, опустошенного до конца, рухнул на пол. У него хватило сил только на то, чтобы сжать руку Матье и прошептать:
— Нет, нет, оставьте меня, не говорите мне ничего… Вы были правы… Я отвергал жизнь, и жизнь в конце концов отняла у меня все.
Матье со слезами на глазах обнял его, постоял еще несколько минут в этой ужасной, обагренной кровью конуре, где жизни был нанесен непоправимый ущерб, и никогда еще сердце его не сжималось так мучительно… Затем он ушел, оставив несчастного Моранжа на попечение Серафины, которая обращалась с ним, как с больным ребенком, и могла теперь делать с ним все, что ей заблагорассудится.
А в Шантебле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло еще два года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, приумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом, их радостью, их силой. Желание охватывало Матье и Марианну, как пламя; божественное желание внутренне лишь обогащало их, благодаря умению любить, быть добрыми, разумными, а остальное дополняли энергия, воля к действию, отвага, с какой они брались за любой труд, который создает и направляет мир. Но в эти два года победа досталась им лишь после упорной борьбы. Они еще только стояли на пороге трудных свершений, и нередко горе и треволнения доводили их до слез. Так как прежний охотничий домик стал слишком тесен для семьи, у них прибавились новые заботы, — пришлось начать постройку фермы с конюшнями, хлевами, амбарами. Они брали значительные ссуды и подчас с тревогой думали, что доходов от урожая не хватит, чтобы покрыть счета подрядчиков. По мере того как росло хозяйство, приходилось увеличивать и количество скота, лошадей, число рабочих и работниц; повседневный надзор за людьми и инвентарем тяжелым бременем ложился на их плечи, так как даже старшие дети не могли еще взять на себя часть их обязанностей. Матье руководил сельскохозяйственными работами, непрерывно заботился об улучшении культур, постоянным усилием мысли, упорным трудом старался пробудить жизненные силы, дремавшие в недрах земли. Марианна вела хозяйство, присматривала за молочной фермой, скотным и птичьим двором; она оказалась образцовым счетоводом, сама платила и получала деньги. И вопреки всем трудностям, неудачам, неизбежным просчетам, им все же сопутствовал успех, ибо они были мужественны и разумны в этой нескончаемой повседневной борьбе.
Со временем выросли новые строения, поместье округлилось, прибавилось тридцать гектаров песчаных земель по склонам, тянувшимся до деревни Монваль, да и на плоскогорье оно увеличилось тоже на тридцать гектаров за счет леса со стороны Марея. Борьба Матье с бесплодными землями на склонах становилась все более упорной и яростной по мере того, как расширялись масштабы его деятельности; и в этом был глубокий смысл. Матье победил и тут, с каждым годом увеличивая количество плодородных земель, так как использовал обильные источники и подвел воду к участкам. Во вновь приобретенных лесах на плоскогорье он проложил широкие дороги, надеясь со временем осуществить свой план: превратить лесные поляны в пастбища и таким образом заняться разведением молодняка. Теперь повсюду завязалась и непрерывно ширилась битва; признаки решающей победы, плоды все растущей воли к созиданию становились явственнее, так как возможные потери в результате неурожая на одном участке восполнялись за счет небывалых сборов с других полей. И по мере того как разрасталось поместье, росли и дети: того, кто слегка отставал, казалось, тянули за собой другие. Пожиная лавры в лицее, близнецы Блез и Дени — им было уже по четырнадцать лет — стыдили Амбруаза, который, будучи моложе их на два года и отличаясь живым умом и находчивостью, слишком часто забывал об уроках ради игр. Четверо следующих: Жерве, две девочки — Роза и Клер, и младший, Грегуар, — были еще слишком малы, чтобы можно было отважиться отпускать их ежедневно в Париж, и они продолжали расти на свободе, в меру набивая шишки и разукрашивая себя царапинами. Когда к концу этих двух лет Марианна родила восьмого ребенка, на сей раз дочь Луизу, она, к счастью, не страдала, как при родах Грегуара, которые чуть не стоили ей жизни; но все же она долго хворала после появления на свет этой девочки, так как слишком рано поднялась с постели, — ее ждала стирка. Когда Матье увидел жену вновь на ногах, улыбающуюся, с малюткой на руках, он горячо расцеловал ее, — он вновь восторжествовал над всеми горестями и страданиями. Еще одно дитя — это новое богатство, новая сила, подаренная миру, еще одно поле, засеянное для будущего.
И всякий раз это было великое дело, благое дело, дело плодородия, творимое землей и женщиной, которые побеждают смерть, питают каждого нового ребенка, любят, желают, борются, творят в муках и без устали шагают навстречу множащейся жизни, навстречу новым надеждам.
Прошло два года. И за это время у Матье и Марианны родился еще один ребенок, девочка. И на этот раз одновременно с прибавлением семейства разрослись и земельные угодья Шантебле, — Матье прикупил заболоченные земли в западной части плоскогорья,
Теперь при каждой деловой встрече Сеген сам настойчиво уговаривал Матье приобрести еще какую-нибудь часть поместья, пытался даже склонить его к покупке остальных земель — леса и пустоши, площадью около двухсот гектаров. Постоянно нуждаясь в деньгах, Сеген предлагал любые льготы, соглашался на любую скидку. Но рассудительный и осторожный Матье не принимал его предложений и не нарушал своего первоначального замысла действовать постепенно, сообразуясь с необходимостью и в меру своих сил. Кроме того, покупка пустошей, тянувшихся к востоку вдоль полотна железной дороги, представляла известные трудности: в эти пустоши врезался клин в несколько гектаров, принадлежавший Лепайеру, хозяину мельницы, который не считал нужным обрабатывать эти бесплодные земли. Вот почему при очередной покупке Матье предпочел взять остатки лежащих к западу заболоченных земель, добавив, что позже охотно купит пустоши, если мельник уступит ему свой заброшенный участок. Впрочем, он знал, что с тех пор, как Шантебле начало разрастаться и процветать, завистник Лепайер возненавидел Фроманов, и всякие переговоры о продаже участка были заранее обречены на неудачу. Но Сеген поспешил успокоить Матье: он наверняка сумеет образумить мельника — и даже прихвастнул, что если сам возьмется за дело, то получит землю за бесценок. И, по-видимому, не теряя надежды вместе со всеми прочими участками избавиться и от этого, он заупрямился и во что бы то ни стало захотел увидеть Лепайера и договориться с ним, прежде чем подписывать купчую на пустоши.
Прошло несколько недель. Когда в назначенный день Матье явился в особняк на проспекте Д’Антен для обмена расписками, он не застал Сегена дома. Слуга сказал, что г-н Сеген, вероятно, скоро будет, так как просил его подождать, и оставил гостя одного в просторной гостиной второго этажа. Матье медленно ходил по комнате, с удивлением оглядываясь вокруг, — так его поразили признаки постепенного разорения, бросавшиеся в глаза буквально на каждом шагу, хотя еще недавно он восхищался царившей здесь роскошью, богатыми обоями, коллекциями дорогих вещиц, оловянными безделушками и книгами в дорогих переплетах. Все по-прежнему было на месте, но среди общего запустения вещи казались потускневшими, какими-то мертвыми, вышедшими из моды и позабытыми пустячками, отданными во власть пыли.
Недалекий Сеген, чьей единственной заботой было не отставать от веяний времени и быть на виду, скоро отказался от роли ценителя искусств, которая быстро ему приелась, ненадолго увлекся модным видом спорта, позволявшим достигать невиданных скоростей, но вскоре возвратился к своей подлинной страсти — к лошадям. Он обзавелся конюшней, что лишь ускорило его разорение, ибо и здесь он действовал, повинуясь лишь своему ненасытному тщеславию. Остатки огромного состояния, подорванного азартной игрой и женщинами, поглотила конюшня. Поговаривали, будто Сеген стал играть на бирже, надеясь поправить дела, и из нелепой гордыни изображал из себя влиятельную персону, вхожую к министрам. По мере того как росли потери и нависала угроза уже близкого краха, этот остряк и моралист, часами споривший с Сантером о литературе и социальных доктринах, превращался в обычного желчного неудачника, и этот последователь модного пессимизма попался в собственную ловушку, загубил свою жизнь и в качестве поборника смерти и всеобщего распада по-настоящему возненавидел все живое.
Когда Матье не торопясь обошел комнату, на пороге вдруг появилась высокая красивая светловолосая девушка лет двадцати пяти, в черном шелковом платье, сидевшем на ней с элегантной простотой. Обведя глазами комнату, девушка испуганно вскрикнула:
— Ах! А я думала, что дети здесь!
И, улыбнувшись посетителю, она вошла в кабинет якобы для того, чтобы прибрать бумаги на столе, заменявшем Сегену бюро, и проделала все это с видом хозяйки, которая не прочь продемонстрировать перед посторонними свое право вмешиваться во все, что происходит в доме.
Матье знал ее, — вот уже год, как она поселилась у Сегенов и полновластно у них распоряжалась, ибо Валентина постепенно совсем забросила ненавистное ей хозяйство. Эту девушку звали Нора, была она немкой, воспитательницей и учительницей музыки, и Валентина наняла ее, главным образом, для присмотра за детьми, так как ей пришлось уволить Селестину, которая имела глупость забыться с каким-то почтальоном, да так неудачно, что, несмотря на все свои уловки, снова забеременела и на сей раз не смогла скрыть своего положения. Впрочем, Нору привел сам Сеген, который совсем озверел, когда рассчитывали горничную; он вопил; что это скандал, что дурной пример может развратить его дочерей, а эту жемчужину Нору он похитил, как весело заявил, у одной из своих приятельниц. В скором времени стало очевидно, что она его любовница, да и ввел он ее в дом с единственной целью без помехи обладать ею, он держал ее взаперти, словно узницу, безумно ревновал, ибо, будучи болезненно ревнивым, еще и теперь способен был броситься с кулаками даже на жену, хотя все отношения между ними были давно порваны. Это великолепное животное, высокая красивая блондинка с чувственным ртом, с откровенно бесстыжим взглядом, глупым и злым смехом, казалось, была создана, дабы подтверждать худшие из подозрений.