Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
Шрифт:
Боязнь потерять дорогого человека гнетет его. В Москву! Скорее в Москву!
— Помнишь Володю Яблочкина? — спрашивает он Наташу. — Сталинградский дружок мой… Ему ногу оторвало, когда мы двинулись в наступление. Помнишь, ты его вытащила из-под огня? Ох, и жаркий был тот день!
Наташа кивает, но видно, что она не припомнила, о ком говорит Иван. Мало ли людей с оторванными руками и ногами вытащила она из-под огня! Все путается в ее больной голове.
Коробов делает вид, что не замечает этого.
— Поедем в Москву — прямо к Яблочкину. Может, у Яблочкина есть связь с Колей Оляпкиным.
«Будет ли?» — мелькает больно ранящая мысль.
В коридоре госпиталя Варю окликнула Лариса:
— Ну как, Вар… Варвара Васильевна, привыкаете?
— Втягиваюсь понемножечку.
Солнце светило сквозь чистые стекла высокого окна, блестело в зеленом глянце пальм и лимонов, смуглило лица больных, сидевших в креслах у стола, халат Ларисы под его лучами белел ослепительно. Веселое, по-летнему жгучее солнце! Всем тепло, но не всем весело под его лучами. Лариса отчего-то пасмурная, а у Вари радость так и рвется наружу.
— Сняла сейчас повязку Тане Бражниковой. Это девушка из колхоза, которая страдала косоглазием. Я ей сделала операцию. Такая смешная: пришла в перевязочную, а в кармане зеркальце. Посмотрелась — да как засмеется. Теперь, говорит, меня не будут звать Танька Косая. Теперь я замуж выйду.
Лариса слушала, смотрела на радостное лицо Вари и думала о том, что для нее самой период первоначального обогащения в работе уже прошел, хотя и сейчас, решая новую задачу, она всегда волнуется, точно начинающий хирург. И еще она подумала:
«Счастливая Варя Громова! А кем была бы она без советской власти? Коров доила бы в дымной юрте и замораживала молоко в посуде, сделанной из навоза. В праздник, конечно, выпивала бы сотку спирта со своим мужем… Хотя почему я так думаю о Варе? Ведь и я, дочь рабочего-сталевара, не получила бы высшего образования. Неужели я от зависти к ее счастью…»
Лариса еще раз внимательно оглядела Варю. Очень идет ей, стройной и черноглазой, белая одежда врача! Щеки Ларисы зарумянились: она вспомнила свою злую выходку в сталинградском госпитале, когда попрекнула Варю тем, что та надела докторскую шапочку. А вот Варя взяла да и завоевала такое право.
«Ну и прекрасно! — сказала мысленно Лариса. — Ведь я и тогда из ревности… Какое злое чувство!»
— Несколько катаракт удалила, и тоже удачно, — говорила Варя, не замечая отчужденно-рассеянного выражения Ларисы. — Но есть у нас больной глаукомой Березкин. О нем я хочу с вами посоветоваться, потому что мой шеф, Полина Осиповна, прихворнула. Мы делали Березкину блокаду, однако реакции не получилось. Глазные капли тоже не помогают. Что, если сделать операцию?
— Я могу посмотреть его сейчас. Если нужно, назначим на операцию, и я буду вам ассистировать. Надо мне проверить, чему вы научились за эти годы, — полушутя, хотя без улыбки добавила Лариса.
Зато Варя просияла, обрадованная возможностью получить такого ассистента, как Лариса Фирсова. Ведь даже опытные хирурги
Они пошли в глазное отделение, но шум в одной из палат остановил их. Шумел больной Прудник, известный в госпитале своим скандальным характером. Он, как и многие из здешних больных, был ранен на фронте в лицо, и первые годы после войны нигде не лечился. Позднее его оперировали сорок один раз: брали кожные лоскуты с груди, брали с лица, обезобразив рубцами лоб и щеки. Вместо носа в конце концов была сделана бесформенная лепешка. Но последняя операция дала нагноение, выпал хрящик, введенный для опоры вместо костной основы, и нос, с таким трудом сооруженный, осел, провалился и точно расплавился. Явившись снова в госпиталь после двухлетнего перерыва, Прудник сделался грозой всего обслуживающего персонала.
— Немедленно вызовите хирурга Фирсову! — топая ногами, кричал он молодой сестре. — Вызовите хирурга! У меня тоска! Мне приходится перед собственными детьми стыдиться. Что, я так и буду жить уродом, пока не сдохну?!
— Не могу я для вас одного вызвать хирурга. Вот начнется осмотр — и…
— Я тебе нос откушу, чтобы ты была такая же безобразная! — заорал Прудник и в самом деле двинулся к побледневшей, но с виду спокойной сестре.
В это время и подоспели Лариса с Варей, еще не привыкшей к подобным сценам.
— Почему вы дебоширите, Прудник? Как вы смеете кричать на людей, которые до сих пор не потеряли надежду вылечить вас? — строго, но не повышая тона, сказала Фирсова. — Я сказала: надо подождать, пока заживет гнойная рана на лице. Имейте в виду: не вы, а мы будем назначать сроки операции.
Грозный буян сразу стал покорен и тих перед властным хирургом, точно пристыженный ребенок. Даже глаз его, только что одиноко и злобно сверкавший среди повязок, засветился по-другому. И совсем иным голосом он попросил, отходя:
— Извините уж, Лариса Петровна, пошумел немножко…
— Он это называет «немножко пошумел»! — Варя посмотрела на сестру, лицо которой пылало теперь словно маков цвет. — Собирался откусить нос девушке — и говорит: «Пошумел немножко».
— Бывает у нас… — задумчиво сказала Лариса. — Сейчас спокойнее стало, а сразу после войны сильно нам доставалось… У этих больных лицевое ранение зачастую связано с мозговым, поэтому народ неуравновешенный. Заходишь, бывало, в палату, и не знаешь, выйдешь ли оттуда живой-невредимой. Немало надо поработать, чтобы завоевать здесь авторитет.
В операционной, облицованной белым кафелем, стояли два стола, ярко освещенные (хотя за окнами голубел солнечный день) мощными бестеневыми лампами. На одном шла операция, на другой укладывали Вариного больного Березкина. Он очень нервничал, теребил подол больничной рубашки, глухо покашливал.
— Не надо волноваться, — сказала Лариса. — Глаз ваш все равно ничего не видит, а боль в нем мы сейчас снимем.
Березкин ложится на стол, сестра закрывает его простыней. Все очень обычно для Ларисы, необычна только Варя Громова в роли хирурга. Сестра завязывает тесемки ее стерильного халата, подает резиновые перчатки и Варя идет к столу с налобной лампой, сияющей рефлектором над ее головой.