Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки

Коптяева Антонина Дмитриевна

— Да… — улыбаясь, сказал подросток.

— Совсем ты не маленький, — не замедлил вмешаться Мишутка.

— Это кто такой? — Алеша наклонился, подхватил мальчика на руки.

— Мишутка, сын Вари и Ивана Ивановича, — отрекомендовала Решетова. — Хорош медвежонок?

— Ивана Ивановича? — Алеша взглянул на мать, потом на Мишутку. — Ты правда похож на медвежонка. Здоровущий какой! — И он пошлепал мальчика по крепкой спине и попке, обтянутой штанишками.

Лариса, странно бледная, в платье густо-василькового

цвета, молча поигрывала черной лакированной сумочкой, невесело улыбаясь.

— Я рада, что вы зашли. — Варя прямо посмотрела ей в глаза. — Как это вы собрались?

— Были с Алешей в Третьяковке, смотрели китайскую живопись. А потом разгулялись, решили проехаться по Москве.

— Там на одной картине есть пацаненок, ну точно такой, каким давно был я, — сказал Алеша. — Тоже с челочкой, и глазенки совсем круглые. Я думал, монгольские глаза обязательно узкие.

— А какой ты был? — спросил Мишутка.

— С тебя ростом был одно время.

— Мама, он врет?

— Отчего же? Ты тоже вырастешь большой. И нельзя так говорить: «врет».

— Я ето больте буду, — похвастался Мишутка, делая вид, что не слышал выговора. — Я т папу вырату.

— Ох, какой у тебя язык неповоротливый! — со смехом сказал Алеша и потащил Мишутку в столовую, где оба стали шалить, будто сверстники.

— Ростом-то большой, а умом еще ребенок! — сказала о сыне Ларисы Галина Остаповна, проходя с женщинами на кухню.

Лицо ее вдруг потемнело: Алеша напомнил ей младшего из погибших сыновей. Вот так же бегал летом, загорелый, веселый, в майке и спортивных туфлях, потом ушел добровольцем на фронт и сложил юную голову где-то в украинских степях.

«Наверно, последнее слово, которое он вымолвил, было „мама“, — подумала осиротевшая мать. — Но не я приняла его предсмертный вздох… А куда девались моя дочь и внучек? Может быть, не на волжской переправе они погибли, а увезли их в Германию? Лежа на земле, в лагере смерти, плакали они от голода и холода, и никто не протянул им сквозь колючую проволоку куска хлеба. И старший наш, и невестка с двумя детками…»

Все исчезло из глаз Галины Остаповны: миска с готовым салатом, свежие огурчики на тарелке, нежно-розовая, с серебристым краем лососина, не раскрытые еще консервы… Дети Решетовых и внуки, звонкоголосые, резвые малыши, никогда уже не сядут за праздничный стол. Стараясь совладать с горестным волнением, Галина Остаповна отвернулась к плите, к окну…

Варя испуганно подбежала к ней:

— Что с вами?

Лариса — та сразу все поняла. Ей хорошо знакомы эти приступы сердечной тоски. Чаще они случаются именно тогда, когда вокруг весело.

— Простите за беспокойство! — Галина Остаповна виновато улыбнулась. — Сердце, знаете ли, шалит.

— Вы отдохните, а мы с Варей сами накроем стол, — сказала Лариса.

То,

что она назвала ее, как в былые дни, и, надев передник Галины Остаповны, начала, точно своя, расхаживать по квартире, и тронуло и насторожило Варю: несмотря на самое искреннее желание, не могла она относиться просто к женщине, которой увлекался ее Иван Иванович.

— Хозяйничайте, а я посижу с нашей молодежью. — Галина Остаповна припудрила заплаканное лицо и пошла к мальчишкам: тянуло снова посмотреть на Алешу.

— Так и есть! Миша, осторожнее, — воскликнула Варя, заглянув чуть погодя в комнату. — Отпусти тетю Галю, пусть она спокойно посидит на диване. Дайте ей, ребята, подушку.

— Ничего, теперь все прошло. — Галина Остаповна погладила прильнувшего к ней Мишутку, взглянула на Алешу, усевшегося рядом в кресло. — Вот мы и познакомились!

— Вам надо на дачу, — серьезно посоветовал Алеша. — У кого больное сердце, тем плохо в городе летом: душно.

— У меня везде болит сердце, Лешечка. Не на дачу, а на мыло меня пора…

— Туда пите надо? — не понял Мишутка.

Алеша рассмеялся.

— Как ты путаешь звуки, Мишук! То у тебя «тулат» вместо кулак, то «пите»… Не пите, а тебе. Понял?

«И внучат у нас теперь не будет, — думала свое Галина Остаповна. — Только и осталось, что на чужих ребятишек любоваться».

Приход Раечки и Злобина отвлек ее от грустных мыслей.

— Фу-ты, ну-ты! — сказала она, взглянув на Раечку, как будто подросшую в ажурных туфлях на неимоверно высоких каблуках, одетую в черную юбку и прозрачную блузку с пышными рукавами и крохотными бантиками из черного бархата; на белокурых кудрях ее красовалась шляпка из лакированной соломки — «фик-фок на один бок».

— Нравится? — Раечка сдержанно улыбнулась и поправила рукава блузки. — Это из нейлона — ультрамодный материал.

— Так же модно, как сама госпожа атомная бомба, — непонятно пробурчал Злобин.

— Красиво, — одобрила Варя, и Раечка опять снисходительно улыбнулась, сознавая свое превосходство перед «якуточкой».

Появление Ларисы со стопкой чистых тарелок сразу приглушило ее самодовольство. Оглянув вошедшую с ног до головы, она насторожилась.

— Очень рад! — Злобин пожал руку Ларисе, обернулся к жене. — Знакомься, Рая: наша фронтовичка, хирург Фирсова Лариса Петровна.

— Ах, вы хиру-ург! — с неподдельным удивлением воскликнула Раечка. — Как же вы там на фронте? В сапогах?

— Да, в сапогах.

— И в брюках?

— Нет, мы юбки носили. — Теперь в улыбке Ларисы проскользнула еле приметная грустная снисходительность.

Раечка сразу это заметила.

«Они там с нашими мужьями финтили, а мы в тылу горе хлебали, детей воспитывали», — подумала она с мгновенно возникшей неприязнью.