Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
Шрифт:
— Боится, что другую найду. Вот и ревнует. А я виноват? Да, виноват, товарищи мои дорогие… Привык покоряться. Жалел. Берег. А она этим воспользовалась. Ну кому скажешь, что она меня ударила? Смеяться будут — моська обидела слона. Если бы я ударил, она побежала бы… В партком побежала бы. В местком. К прокурору. К чертям собачьим!
— Встряхнуть ее надо было как следует! — сказал Иван Иванович так горячо, будто острастка Раечки доставила бы ему удовлетворение. — Никуда бы она не побежала! А все-таки в чем дело? Был за тобой грех?
Злобин покачал головой.
— Я и до нее не знал других женщин.
— При том, братец, что ты губошлеп! — тоже резко сказал Решетов. — Любой на твоем месте ушел бы.
— Я собирался. Заявила: повешусь. И повесится. Назло мне повесится.
— Но ты ее любишь? — допытывался Иван Иванович, задетый за живое этой семейной неурядицей.
Злобин недоумевающе приподнял плечи.
— Какая уж тут любовь! Другой раз сбежал бы на край света.
Иван Иванович задумался, насупив густые брови с вихорками у переносья, потом сказал:
— На край света не надо, а проучить ее следовало бы. Не бойся, такая не повесится. Шумит о семейном долге, сама же о нем понятия не имеет. Ночуй сегодня здесь, у Григория Герасимовича, и завтра тоже домой не появляйся.
— Куда же мне? — Злобин, трезвея, потрогал оторванную пуговицу на рубашке. — Не могу же я в таком виде на работу!
— Рубашку я тебе дам.
— А дальше?
— Дальше откажись от постройки дачи. Найди себе за эти деньги комнатку…
— Какие деньги? Все сбережения у Раисы. Она целиком зарплату у меня забирает. На папиросы и то не сразу выдает.
— Ну не тюфяк ли? — Решетов по привычке всплеснул ладонями. — Огромный тюфячище! Она тебя прямо как алкоголика содержит.
Иван Иванович стоял, растопырясь, будто нахохленная наседка, смотрел на Злобина, смешно и сердито шевеля губами. «Раечку надо проучить, — думал он, — иначе она доведет Леонида до заправской пьянки, а из младшей дочери сделает идиотку. Ведь всякий раз пугает до полусмерти».
— Я тебе дам завтра тысячу рублей, — сказал он наконец. — Если понадобится, еще одолжу. Посоветуйся с нашей сестрой-хозяйкой, она бой-баба, всю Москву знает, мигом найдет тебе временное пристанище. Проживешь отдельно хоть несколько месяцев и увидишь: шелковая станет Раиса Сергеевна. Поверь, не повесится и не отравится, а поумнеет наверняка. Напишешь письмо, мы с Григорием Герасимовичем съездим к ней после работы, проведем все дипломатические переговоры и вещи твои заберем. А ты с работы не домой, а сюда, чтобы опять скандал не получился. Договорились? — Иван Иванович ударил по плечу заметно повеселевшего Злобина. — Силен медведь, но и его мошкара в воду загоняет. Значит, решили?
— Да.
— Может, проспишься и передумаешь?
— Нет. Дожил — хуже некуда!
— Тогда выпьем за то, чтобы все устроилось! — предложил Решетов.
— Я больше не буду, — сказал Злобин, однако налитую рюмку взял. — За временного соломенного вдовца!
Через полчаса чуть охмелевший Иван Иванович позвонил тихонько в свою квартиру. Дверь открылась сразу, и Варенька, точно за порогом она ждала, встретила его тревожным взглядом.
Ни слова упрека не сорвалось с ее губ. Пришел наконец-то, живой и невредимый! Она уже звонила в лабораторию. Сторож заспанным голосом
— Хочешь есть? — спросила она, беря у мужа тяжело набитый портфель, и вдруг услышала запах водки.
— Что это значит? — с трудом спросила она.
— У Решетова выпили, — ответил он, и ему стало больно и неловко: так сразу преобразилось лицо Вари, с таким облегчением вздохнула она. — Заглянул, а там Леонид, расстроен страшно. — И, на ходу рассказывая о совместном решении проучить Раечку, Иван Иванович прошел в комнату.
Елена Денисовна скрылась было за ширмочкой, где ставила на ночь кровать-раскладушку, но Иван Иванович вызвал ее и тоже втянул в обсуждение злобинского конфликта.
— Мы на фронте всегда удивлялись его спокойствию, — говорил он. — Но, пожалуй, он отдыхал там, вырвавшись из домашней кабалы. А Наташка-то наша как хозяйничает у Решетовых! Что важности, приступу нет!
Ночью Варя проснулась от смутной тревоги: ей показалось, что Мишутка заплакал и позвал ее. Приподнявшись на локте, она прислушалась. Мальчик спал, легко и ровно дыша. Всхрапывала Елена Денисовна, Ивана Ивановича не было слышно. На улице светло от фонарей, шторы на окне не задернуты плотно: в комнате открыта форточка, затянутая марлей. Варя уже собиралась снова лечь с доброй мыслью о Елене Денисовне, которая сменила сегодня марлю, быстро грязнившуюся от уличной пыли и копоти, как вдруг Иван Иванович с тоской произнес:
— Лариса, дорогая! Зачем ты уходишь, Лариса?
Варя похолодела. Ледяные мурашки так и осыпали ее кожу. Неужели она не ослышалась? Может быть, это снится ей? Боясь дохнуть, она укусила себя за палец, но боли не ощутила, так заморозили ее эти страшные слова.
— Лариса! — снова позвал Иван Иванович и, должно быть, проснулся: сонно вздохнул, кашлянул и повернулся на бок.
Варя, оцепенев, полулежала рядом.
Вот оно, крушение ее с таким трудом завоеванного и, оказывается, такого непрочного счастья! У нее закружилась голова и слезы брызнули из глаз. Боясь разрыдаться, она сжала себе горло обеими ладонями, словно хотела сбросить навалившееся удушье, услышала, как бешено билась в жилах кровь, и потеряла сознание. Очнулась она от звона в ушах. В комнате по-прежнему темно, по-прежнему тихо спал Иван Иванович.
«Что-то страшное приснилось мне!» — подумала Варя и сразу вспомнила: нет, это не сон. Это было на самом деле, она не ослышалась. Человек, которого она, мало сказать, любила, нет, боготворила, разлюбил ее! Он тосковал о другой.
«Можно ведь во сне увидеть себя в прошлом! — пришла спасительная мысль, но не принесла успокоения. — Нет. Он перестал в последнее время целовать меня, возвращаясь с работы, а если целует, то отводит глаза в сторону. Он с каждым днем все холоднее относится ко мне. Вот пришел поздно… Знал, что волнуюсь, и не позвонил от Решетовых, не послал за мною Наташку. Нет и нет, он просто не спешил меня увидеть! Может быть, Ваня Коробов рассказал ему, что я предостерегала от операции? Но при чем тут Лариса?