Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
Шрифт:
«А у меня этого нет. Разрушено, убито войной. Двенадцатый год одиночества! Только Алеша!.. И тот уже начал прогуливаться с неизвестной мне девочкой. Еще несколько лет, и он совсем отойдет. А мне останется одна надежда: поскорее состариться и похоронить в себе женщину. Ох, просто кричать хочется!»
Но кричать Лариса не стала. Не смогла она и обедать — кусок не шел в горло, — а все ходила и ходила по комнате вокруг стола, до полного изнеможения. Если бы сейчас, а не на троллейбусной остановке встретился ей Аржанов и ласково посмотрел на нее!.. Она не отвернулась бы. Ведь только
«А могло быть иначе!» — подумала Лариса, припоминая фронтовые дни и любовь Аржанова к ней и Алеше.
Однако она понимала, что иначе быть не могло, что, встреть она сейчас Ивана Ивановича, и опять все осталось бы по-прежнему.
«Значит, надо выкинуть его из головы!» — решила женщина.
Она заставила себя сесть к письменному столу, раскрыла свою книгу о пластических операциях, но с каждого листа смотрели на нее изуродованные лица, и каждое из них, казалось, кричало ей:
«Я тоже хочу счастья! Зачем меня лишили радости любить и быть любимым?!»
Вот Прудник… Лариса прекрасно понимала его состояние. Но мужчине, даже обезображенному, живется легче. Это факт!
— Ужасно! — сказала она с яростью и встала. — Проклятая война!
Ей представились миллионы женщин, как и она, одиноких. Вот так же работают, так же терзаются в одиночестве, при котором страшно иногда оставаться дома в четырех стенах. Тоскуют, плачут, стыдясь даже сказать об этом. Кто они? Только женщины, все еще слабая половина рода человеческого, обязанная терпеть и молчать о своих страданиях, созданных войной. Ведь война кончается с последним выстрелом только для убитых.
Комиссия из министерства, которую все так ждали, нагрянула в клинику все-таки внезапно.
— Приехали! — сообщал озабоченный до чрезвычайности Прохор Фролович Скорый, пролетая по коридору как метеор.
У доктора Аржанова словно горсть ледяных иголочек покатилась, покалывая, по спине. Он не боялся: это было совсем-совсем иное чувство. Его не обижало то, что назначена комиссия: люди пожаловались не из-за пустяков — у них дети погибли. Если бы этот сердечный вопль был обращен к самому Ивану Ивановичу, он тоже не остался бы равнодушен. Волновало и мучило его другое. Он глядел на свою работу придирчивым взглядом посторонних людей и уже в который раз думал: все ли я сделал, чтобы Лидочка Рублева осталась жива? В отношении Решетова и Софьи Шефер он не сомневался, за них готов был драться где угодно и с кем угодно.
— Тартаковская-то, а? — укоризненно бросил он Скорому, будто тот отвечал за двуличие женщины-профессора.
— А ну ее! — Прохор Фролович сердито дернул надутыми губами; зеленые глазки его открылись неожиданно широко — он в самом деле похудел за эти дни. — Она какую-то работу написала об участии костного мозга в кроветворении и вот, когда выздоровела, снова взвинтилась против Решетова. Не хочет ничем поступиться, даже при наличии неопровержимых фактов. По званию, так сказать, профессор, а на деле ослица валаамова!
— Насчет валаамовой ослицы вы что-то путаете: ослица эта протестовала впервые и к тому же здраво, —
— Надо бы Тартаковской вторую ногу выдернуть за ее штучки! — не слушая, бубнил Прохор Фролович. — Как она меня подкосила! Вам-то что! Ваше дело ясное, так сказать, работа на виду. А если были смертные случаи… Что же, ведь вы не господь бог, всесильный и всемогущий! У Григория Герасимовича картина просто замечательная: ни одного осложнения, так сказать. — Теперь, когда Прохор Фролович особенно расстроился, его «так сказать», которыми он кстати и некстати пересыпал свою речь, звучали как громкое «таскать», «таскать». — А вот я влип так влип!
«Хоть и толстокож с виду, но славный мужик!» — с доброй усмешкой подумал Иван Иванович, обрадованный тем, что Скорый тоже не уверен только в себе.
— Ну, скажите, кой черт меня дернул заказать по блату сразу сотню гвоздей! — продолжал Прохор Фролович, удивленный мимолетной улыбкой коллеги. — Хотел, так сказать, хорошее дело устроить, выгодное для всех, так сказать, а вот изволь изворачиваться!
— Зачем вам изворачиваться? Если бы вы не доставали гвозди, мы не поставили бы на ноги стольких людей.
— Это верно. Но зачем мне сотня понадобилась? Жадность моя меня погубила! Деловая жадность, так сказать.
И снова забавное сочетание слов, прозвучавших как «жадность таскать», заставило Ивана Ивановича улыбнуться.
— Чему вы радуетесь? — обозлился на этот раз Прохор Фролович. — Плакать надо, глядя на подобную подлость! Эта финтифлюшка-то, Щетинкина, которую вы с Гридневым, так сказать, от смерти спасли! Какое она имела право жаловаться после блестящей операции?! Нагрубили ей! А хотя бы и нагрубили, да ведь спасли, на свою голову! Нет, подобных склочников не лечить надо, а добивать! Да, добивать!
— На кого вы ополчились, уважаемый Про Фро? — спросила Софья Шефер, подошедшая неслышно, как большая кошка.
— Ох, не говорите! — Прохор Фролович тяжело вздохнул, но на лице его появилось некоторое просветление: похоже, он обрадовался появлению Софьи. — Забыл совершенно о гуманности своей профессии, поскольку крови жажду! Крови!
— Ничего. Я думаю, обойдется по-хорошему, — с несвойственной ей меткостью сказала Софья.
— Обойдется в прокуратуре! — уныло возразил Прохор Фролович. — Помяните мое слово, припечатают нам по первое число!
В кабинете заведующего клиникой профессора Гриднева сидели Круглова — главный врач больницы, и члены комиссии: Зябликов — главный хирург Министерства здравоохранения, Ланской — хирург из городской клиники и представитель обкома профсоюза Тарасов.
— Вы, пожалуй, все уже знакомы, — сказал Гриднев, и его умное лицо осветилось приветливой, открытой улыбкой. Он не имел привычки заискивать перед властями, чувствуя себя полным хозяином своего учреждения.
Имя его было широко известно. Образованнейший человек, отлично знающий несколько иностранных языков, он слыл не только ученым специалистом, великолепно владеющим техникой операции в грудной полости, но и политически грамотным человеком, хотя в партии не состоял.