Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
Шрифт:
Граф де Вильпрё, которому в течение ряда лет очень нравилось играть в оппозицию, почувствовал, что игра эта грозит превратиться в нечто серьезное, и в глубине души уже раскаивался, что не ограничил своей политической деятельности одной парламентской борьбой. Ашиля Лефора он встретил менее радушно, чем обычно; он бывал с ним даже груб, стараясь насмешками отбить у него охоту заниматься пропагандой. Но не тут-то было. Ашиль был одержим одной идеей — создать в Вильпрё венту. Неудача с Пьером не останавливала его; едва выслушав его решительные возражения, он тотчас же забывал о них и снова принимался за свое. Ему уже удалось завербовать пять-шесть человек, до требуемого числа оставалось еще девять или десять, но он не терял надежды набрать их, несмотря даже на то, что последние телеграфные сообщения были довольно мрачны. Он
Рассчитывая на то, что господин де Вильпрё, будучи членом верховной венты, не посмеет ему в этом препятствовать, Ашиль под предлогом продажи вин и расчетов с покупателями (предлогом этим он весьма злоупотреблял) устроил в его замке свой штаб, терпеливо снося желчные выходки графа и никогда не позволяя себе в его присутствии выражать свои мысли с тем жаром, с каким в парке перед Пьером Гюгененом метал громы и молнии против «парламентских тупиц».
Графа присутствие его изрядно раздражало, но все же он щадил «этого наглеца», которому немало был обязан своей популярностью здесь, в провинции. И если ему случалось быть с ним слишком уж резким, он тотчас же старался загладить свою резкость тонкой лестью, преподносимой под видом отечески грубоватой откровенности. В ту пору старые либералы заискивали перед молодежью — той самой молодежью, которую позднее, взойдя, в свою очередь, на скамьи пэров, они будут сажать в тюрьмы за участие в тайных обществах, считавшееся в эпоху Реставрации делом достойным и священным, а при Луи-Филиппе — тяжким преступлением, наказуемым законом.
По вечерам, вернувшись из очередного тайного похода и дождавшись, чтобы все в замке — и свои и чужие — удалились, Ашиль являлся к графу с отчетом: он оказывал ему эту честь, как старшему по венте, и тому волей-неволей приходилось играть навязанную ему роль. Изольда обычно присутствовала при этих беседах. Дед полностью ей доверял, да и беспрерывные толки о судебных процессах против карбонариев, которых она наслушалась за последние годы, достаточно приучили ее хранить тайны. Еще девочкой мечтала она быть причастной к борьбе за свободу; и юный ее ум, подобно всем юным умам, воспламененным этой мечтой, достигал в своей экзальтации поистине мужского бесстрашия, сохраняя при этом то романтическое устремление к идеальному, которое отличает возвышенные женские натуры. Не знаю, действительно ли была она дочерью Наполеона, как об этом ходили слухи.
Во всяком случае, и в складе ее ума и в независимом ее характере было нечто героическое и в высшей степени своеобразное. При такого рода наклонностях она, естественно, чаще держала сторону Ашиля Лефора, и чем больше сгущалась опасность, тем смелее становились ее надежды. Она была для них обоих — и старого графа и молодого карбонария — своего рода чистым зеркалом истины, на гладкой поверхности которого каждый из них ясно мог видеть отражение своего слабодушия или нечистой совести. Деда она всегда слушала с почтением и, уловив в его словах нотку нерешительности, готова была приписать ее чему угодно, только не отсутствию мужества; и эта простодушная вера в него заставляла старого графа робеть перед внучкой. Когда самонадеянному Ашилю случалось прихвастнуть, она тотчас же делала из этого вывод, что ему удалось добиться каких-то особых успехов, и юноше стыдно становилось, что он обманывает это наивное доверие. Граф предпочел бы, чтобы она не присутствовала при их разговорах, но Ашиль, понимая, какое влияние Изольда оказывает на деда, являлся к нему, только когда был уверен, что застанет там и ее, и господину де Вильпрё поневоле приходилось скрывать досаду и раздражение.
Несколько раз во время этих бесед речь заходила о Пьере Гюгенене. Ашиль утверждал, что считал бы великой своей победой обращение Пьера. Завербовать его, говорил он, дело нелегкое, но уж, раз дав присягу, этот человек станет истинным карбонарием. Изольда высказывала
— Ваш Пьер Гюгенен просто сумасшедший, — сказал им как-то граф, выйдя из терпения, — блаженный, какой-то, такой же сумасброд, как и вы, господин Лефор, вы два сапога пара. Очень хорошо, разумеется, когда люди из народа читают Жан-Жака Руссо и Монтескье. Я вовсе не смеюсь над этим — слышишь, девочка моя? Я убежден, что когда-нибудь это принесет пользу. Но надо же дать им время переварить все это, черт возьми! Не успели они проглотить манну небесную, как их уже тащат искать землю обетованную! Народу Моисея понадобилось для этого сорок лет, а на языке Библии, да будет вам известно, это может означать и сорок веков! Оставьте вы их в покое. Ничего другого им от вас не нужно. С их ли умственным развитием заниматься политикой? Это уж наша забота — искать, что им лучше подходит, и создать для них сносные условия существования. А их об этом спрашивать нечего: они не способны еще защищать свое дело. Им пришлось бы тогда выступать одновременно и судьей и истцом.
— А разве с нами не происходит то же самое? — спросила Изольда.
— Да, но мы люди образованные. Наши представления о справедливости зиждутся на определенных знаниях, которых у них нет и которыми они не так скоро еще овладеют. Надо дать им время подняться до нас и не быть столь безрассудными, чтобы спускаться до них. Нам вовсе нет надобности пачкать свои руки, чтоб понравиться им. Это им нужно отмыть свои, чтобы стать похожими на нас.
— Но ведь для того чтобы у них появилось стремление к образованию и время для занятий, нужен коренной политический переворот! — воскликнул Ашиль.
— Вот потому-то, сударь мой, мы и произведем этот переворот в свое время и в своем месте, но постараемся при этом не слишком прибегать к их помощи. А не то они завтра же захватят все в свои руки, а это приведет нас к варварству.
— Но, дедушка, — сказала Изольда, — мне кажется, можно было бы пока все же учить их и помогать им образовываться.
— Само собой разумеется! — воскликнул граф. — Во всем, что не имеет прямого отношения к политике, мы должны протягивать им руку помощи, всячески поощрять, давать им работу, помогать получать образование, поддерживать в них чувство человеческого достоинства. И разве я не веду себя именно так? Разве не обращаюсь с ними как с равными? Не предлагаю им сесть всякий раз, как случается разговаривать с ними? Разве не стараюсь развить малейший зародыш разума, который обнаруживаю у них?
— Несомненно, господин граф, — сказал Ашиль, — лично вы ведете себя с ними великодушно, как истинный либерал. Но почему вы не допускаете, что для дельных и умных плебеев некоторое участие в политическом движении является тоже своего рода средством воспитания? Вы полагаете, Пьер Гюгенен хуже меня понимает, что мы делаем?
— Ну, это не такая уж большая похвала, — смеясь, сказал граф, — да и до вас даже ему далеко, судя по тому, что вам никак не удается его уговорить.
Несколько дней спустя Изольда, гуляя с Ашилем по парку, вновь заговорила с ним о Пьере Гюгенене и вдруг увидела его самого: он направлялся через парк в мастерскую.
— Мне очень хочется попытаться самой побеседовать с ним, — сказала она. — Кто знает, может, я окажусь счастливее вас? А я была бы очень горда, если бы мне удалось обратить его на путь истины и я вечером могла бы сообщить об этом дедушке.
— Боюсь, что графа уже мало интересует чье-либо обращение на путь истины, — заметил Ашиль, который в тот день был настроен не слишком уверенно.
— Вы ошибаетесь, сударь, — живо возразила Изольда, которая все еще продолжала видеть в своем дедушке некоего патриарха революции. — Я лучше вашего знаю его отношение ко всему этому. У него бывают минуты печали, но любое радостное известие, всякий мужественный поступок, проявление патриотизма, да вот даже если бы Пьер Гюгенен согласился участвовать в наших делах… и дедушка сразу станет прежним, таким, каким мы его знаем, исполненным благородного огня. Может быть, вы позовете Пьера и я поговорю с ним? Как вам кажется, стоит?