Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
Шрифт:
Жозефина смиренно выслушала этот цинический и язвительный выговор. Собственные ее представления не поднимались выше ограниченного вольнодумства графа, и она не улавливала противоречий в его поведении и речах. Все, что он говорил, казалось ей непреложным. Оскорбительный тон дяди огорчил ее, но не возмутил. Она униженно просила о прощении и счастлива была, когда ее простили. Она вышла из той среды, где дворянство, как бы его там ни ненавидели и ни высмеивали, все же пользуется еще огромным влиянием.
С Коринфцем граф пытался сначала обойтись как с мальчишкой, думая запугать его. Он казался ему всегда таким «милым», что трудно было заподозрить, что у него такой гордый и вспыльчивый характер. Но когда юноша с первых же слов заявил ему, что считает себя человеком свободным и никому не намерен подчиняться, что его могут выгнать из мастерской и замка, но никто не имеет права выслать его из деревни
Несколько утомленный за день, граф собрался уже ложиться спать, когда к нему явился его внук Рауль и попросил разрешения поговорить с ним. Пересказав деду все то, что слышал от Изидора, Рауль сообщил о тех сплетнях, которые ходят по поводу странной дружбы Изольды с Савиньеной и Пьером. Явись Рауль с этим разговором на день раньше, граф, вероятно, не придал бы ему особого значения, тем более что Рауль не без злорадства упирал главным образом на то, к каким пагубным последствиям способны привести республиканские взгляды деда. Но после истории с маркизой он склонен был отнестись к словам Рауля более серьезно. Внимательно выслушав его, он задал ему несколько вопросов и не оборвал даже тогда, когда сей юный денди-роялист, картавя и пришепетывая, как большинство ему подобных (эти хилые недоноски не способны даже членораздельно произносить слова!), заявил:
— Смотрите, дедушка, как бы все это не кончилось скандалом, в это дело необходимо вмешаться. Изольда просто сумасбродка, вы избаловали ее, и самим вам ее к рукам трудно прибрать. Но ей ведь уже пора замуж. Вот и нужно выдать ее за такого человека, который мог бы заодно стать опорой и вам. И такой человек уже есть — вам стоит только захотеть. Амедей — вот превосходная партия для Изольды: молод, изящен, прекрасно воспитан, хорош собой, богат, из знатной семьи, у них прекрасные связи. В Изольду он влюблен или близок к тому. Графиня, его сестра, готова снова начать переговоры, хоть Изольда вела себя с ней достаточно нелюбезно. Если вы этого захотите, она, конечно, одумается, — она ведь упряма только в мелочах, а в делах серьезных, думаю, сумеет проявить благоразумие. К тому же вас она любит и ради вас…
— Об этом мы еще поговорим, — прервал его граф. — Ступай. Я хочу прежде всего поговорить с ней об этой Савиньене.
Рауль ушел, а господин де Вильпрё поднялся в башенку. Был второй час ночи. Он нашел Изольду в ее кабинете наедине с Пьером Гюгененом. На этот раз граф вскипел. Гнев, которому он весьма был подвержен, ударил ему в голову, и, забыв о всякой осторожности, он стал в самых резких выражениях упрекать внучку в неприличном поведении. Пьер был так ошеломлен, что, когда старик потребовал, чтобы он немедленно шел вон, не подчинился этому приказанию; опасаясь, что гнев деда тяжко подействует на Изольду, он не решался оставить ее, но не находил слов, чтобы объяснить это графу. В первую минуту Изольда тоже растерялась, но затем ее твердый характер взял верх, и она тут же положила конец тягостной этой сцене. Нисколько не обидевшись на суровые речи деда, она бросилась к нему, обвила его шею обеими руками и, покрывая поцелуями его седую голову, сказала, что очень рада тому, что он застал ее здесь вдвоем с Пьером, потому что это избавляет ее от необходимости пускаться в пространные объяснения. Затем, схватив Пьера за руку, она подвела его к деду и, опустившись на колени, произнесла взволнованным, но твердым голосом:
— Милый дедушка, вы тысячу раз говорили мне, что доверяете моему уму и чувству приличия и даже готовы предоставить мне право выбрать себе супруга по сердцу. Помните, когда мне предлагали всякие «блестящие партии», вы каждый раз одобряли нежелание выходить замуж по расчету или из тщеславия и не раз говорили, что предпочли бы видеть меня замужем за каким-нибудь честным рабочим, чем за одним из тех наглых, низких аристократов, которые злобствуют по поводу вашей политической деятельности, а
Но тут Изольда вынуждена была остановиться: изумление, гнев, досада, а более всего, пожалуй, растерянность, сознание, что ему нечего отвечать, — все это так подействовало на старого графа, что силы внезапно оставили его; в ушах у него застучало, он упал в кресло, лицо его побагровело, потом стало мертвенно-бледным.
Увидев, что ему дурно, Изольда вскрикнула и припала к его коленям.
— Несчастное дитя, — с трудом произнес старик, — вы убиваете меня… — И упал без чувств.
ГЛАВА XXXIV
У графа сделался сильный прилив крови к голове, который вначале приняли за апоплексический удар. В замке поднялась суматоха. Однако, когда ему пустили кровь, он пришел в себя и протянул руку внучке, которая, помертвев, еще более бледная, чем он, стояла на коленях у его постели. Старый граф ослабел духом и телом и как будто совсем забыл о поразившем его заявлении Изольды. К утру он уснул довольно спокойным сном, разбитая усталостью девушка тоже задремала, полусидя на подушке в ногах его постели и припав лицом к одеялу.
То, что выстрадал Пьер в эту ночь, превосходило все те страдания, которые довелось ему до сих пор испытать. Сначала он помог Изольде перенести графа в его спальню, позвать людей, послать за врачом. Но когда лекарь удалил из комнаты больного всех, кроме мадемуазель де Вильпрё и ее брата, и Пьер был вынужден уйти из замка, где дальнейшее его присутствие было бы неоправданно, сердцем его овладели отчаяние, ужас, тревога. Он представлял себе, как страдает Изольда, ему казалось, что граф умирает и виноват в этом он, Пьер, что он совершил преступление, и угрызения совести терзали его. До самого утра он все бродил по парку, то и дело наведываясь в замок к Савиньене, чтобы узнать о состоянии графа. Та, узнав о несчастье, сразу же бросилась к Изольде и теперь сидела неотлучно в соседней со спальней комнате, только время от времени потихоньку спускаясь в парк, чтобы успокоить своего друга. Услышав от нее наконец, что больной вне опасности и, по словам врача, приступ не повлечет за собой никаких серьезных последствий, Пьер вновь пошел в парк, весь отдавшись теперь своим мыслям. Его потянуло в те аллеи, где он и прежде не раз предавался размышлениям, где он испытал светлые радости своей целомудренной любви. Вначале он думал только о том, что было связано с теперешним его положением. Что ждет его — вечный союз или разлука навеки? Он вспомнил о непреклонной решимости юной Изольды, о гневе и испуге старого графа… Кто из них возьмет верх? Он забыл о тех непреодолимых препятствиях, которые завтра же должна была воздвигнуть перед ним его собственная совесть; все сомнения его растворялись в невыразимой радости разделенной любви. Он успокаивал себя, что Изольда сумеет преодолеть сопротивление своей семьи; он с благоговением вверял ей свою судьбу. К тому же кровь бурлила в его жилах, мысли его путались, в ушах все еще звучал ее ангельский голос, и при воспоминании о последних ее словах сердце его начинало так отчаянно биться, что он вынужден был то и дело останавливаться, чтобы не задохнуться от счастья. Ночь была темная, дождливая. Он шел, ничего не замечая вокруг себя, шел все вперед по мокрому песку, по холодной траве. Сильные порывы осеннего ветра поднимали и кружили вокруг него опавшие листья. Яростный ветер, беспокойная природа — все было под стать смятенному, тревожному состоянию его души.
Но вот занялась заря, и Пьер вдруг увидел, что находится на том самом месте, где четыре месяца назад в такой же ранний час, обуреваемый сомнениями, он мучительно старался разобраться в проблеме богатства и бедности. С того дня, памятного ему и по другим причинам, он не раз возвращался мыслью к этому предмету. И если с тех пор многое стало ему яснее, если некоторые вечные истины и проложили себе путь в хаосе его мыслей, если ему удалось определить свое отношение к современному ему обществу и выработать приемлемые для себя правила поведения в нем, сама эта проблема оставалась для Пьера такой же животрепещущей и неразрешимой, как и для самых мудрых из его современников. Ему суждено было немало еще поблуждать среди различных символов веры, несовершенных учений, всяких политических и философских систем, ему предстояло немало еще увлечений, ошибок, разочарований, прежде чем блеснул перед ним свет того более обнадеживающего и достоверного учения, которое озаряет ныне народу широкие горизонты.