Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Пьер замер и слушал молча. А ведь он пришел, собираясь защищаться, он три месяца провел в лихорадочном ожидании этой встречи, обдумывал свои доводы, уверенный в победе; и вот он безропотно слушал, как его книгу объявляют опасной, достойной осуждения, и не приводил своих убедительных, неопровержимых, как ему казалось, возражений. Подавленный неимоверной усталостью, он был опустошен, словно слезы отняли у него последние силы. А ведь только минуту назад он полон был мужества, готов был высказать все, что накопилось у него в душе.
— Меня не понимают, не понимают, — с досадой и раздражением повторял Лев XIII. — Особенно во Франции невероятно трудно, оказывается, быть правильно понятым!.. Вот, например, светская власть. Да как могли вы вообразить, что святой престол когда бы то ни было пойдет на уступки в этом вопросе? Подобные речи недостойны служителя церкви, это бред невежды, не представляющего себе условий, в каких пребывает папство по сию пору и в каких ему надлежит пребывать, ежели оно не желает исчезнуть с лица земли. Разве не софизм утверждать, что папство вознесется тем выше, чем менее обременено оно будет заботами о царствии земном? О да, неплохая выдумка это царство духа, господство милосердия и любви! Но кто заставит тогда уважать нас? Кто пожертвует хотя бы камень, дабы папе было где приклонить голову, когда он изгнанником будет шагать по дорогам? Кто обеспечит нам независимость, ежели мы будем отданы на милость светской власти? Нет, нет! Римская земля — наша земля, она досталась нам в наследство от вереницы наших предшественников, это почва нерушимая, вечная, на ней святая наша церковь воздвигнута, и покинуть ее означало бы желать крушения святой римско-католической
Папа умолк, давая возможность высказаться Пьеру. Но тот оцепенел и не в силах был произнести ни слова, ибо понял, что папа говорит так, как и надлежит говорить папе. То, что смутно тяготило, что смущало Пьера, пока он ожидал в тайной приемной, теперь принимало все более отчетливые очертания. Намного явственней вставало перед ним то, что он увидел со дня приезда в Рим, то, что понял, — все его разочарования, вся та подлинная реальность, которая почти вконец разбила его мечту о возврате к первоначальному христианству. Ему внезапно припомнился тот час на кровле собора св. Петра, когда перед лицом древнего города славы, упорно рядившегося в пурпур, он понял всю нелепость своей мечты о том, что папа станет силой исключительно духовной. Он бежал тогда от исступленных воплей паломников, стекавшихся в Рим на торжества во славу динария св. Петра и нарекавших папу королем. Пьер уже примирился с тем, что деньги, подобно путам держащие папу в плену, необходимы для существования святого престола. И все же, когда аббату представился подлинный Рим, город вековой гордыни и векового господства, где папство, лишенное светской власти, перестанет быть самим собой, мечта его рухнула. Слишком прочные узы — догматы, традиция, среда, самая почва этого города — делают папство на веки веков незыблемым. Оно может идти лишь на мнимые уступки, но придет час, который положит предел его податливости, ибо следовать дальше по этому пути было бы Для него самоубийственно. Если новый Рим и станет когда-либо реальностью, то вне этого нынешнего Рима, вдали от него; и только там, в этом новом Риме, возродится христианство, ибо католицизм умрет неминуемо, едва последний папа, прикованный к этой земле, хранящей прах руин, погибнет под развалинами собора св. Петра, который рухнет, подобно тому как рухнул храм Юпитера Капитолийского. Что же до нынешнего папы, то, хотя он и не владеет царством земным, хотя он хил, тщедушен и дряхл, бледен бескровной бледностью древнего воскового идола, это не мешает ему гореть жаждой вселенской власти, быть верным сыном своего предтечи — верховного жреца, всесильного кесаря, ибо в жилах его течет кровь Августа, властелина мира.
— Вы видели, — продолжал Лев XIII, — что мы всегда горячо желали единения. Мы были весьма счастливы, когда нам удалось унифицировать обряды, обязав весь католический мир придерживаться римской обрядности. Это одна из драгоценнейших наших побед, она много значит для авторитета папской власти. И я питаю надежду, что наши старания на Востоке приведут наконец в лоно истинной веры дорогих наших заблудших братьев, отколовшихся от единой церкви; я не теряю надежды обратить и англиканские секты, не говоря уже о протестантских, ибо исполнятся сроки, предвещанные Христом, и все отколовшиеся вынуждены будут вернуться в лоно единой римско-католической апостольской церкви. Но вы не сказали в вашей книге, что церковь не может отказаться ни от одного из своих догматов. Напротив, вы как будто надеетесь, что стороны пойдут на уступки, достигнут согласия; подобная мысль достойна осуждения, священник, говорящий так, впадает в ересь. Нет, истина абсолютна, мы не заменим ни единого камня в здании церкви. О, что касается формы — пожалуйста! Мы охотно готовы пойти на соглашение, надо лишь устранить кое-какие препятствия, подыскать термины, которые помогут нам договориться… И здесь мы выступаем в той же роли, что и в вопросе о современном социализме: мы за соглашение. И, конечно, предметом нашей заботы являются те, кого вы так удачно назвали обездоленными. Если социализм — попросту жажда справедливости, неустанное стремление прийти на помощь слабым и страждущим, то кто же предан ему более нас, кто ревностнее трудится на этом поприще? Разве церковь не была искони матерью всех оскорбленных, опорой и благодетельницей бедняков? Мы за любой разумный прогресс, мы приемлем любое новое социальное устройство, споспешествующее миру и братству людей… Но мы не можем не осудить социализм, который начинает с того, что во имя счастья людей отрекается от бога. Безбожие есть дикарство, пагубное возвращение вспять, сулящее одну лишь гибель, пожары и убийства. А у вас опять-таки не выражено это с достаточной убедительностью, ибо вы не показали, что нет прогресса помимо церкви, что она есть единственная зачинательница, чьему водительству можно безбоязненно довериться. Ваше прегрешение и в том, что вы, как мне представляется, устраняете бога, религия для вас всего лишь состояние духа, торжество любви и милосердия, коих достаточно, дабы обрести спасение. Какая чудовищная ересь! Бог, владыка души и тела человеческого, присутствует неизменно рядом, религия же — это бразды, закон, правящий людьми, помимо нее мыслимо лишь варварство на этом свете и вечное проклятие — на том… И повторяю, суть дела не в форме, вся суть — в нерушимости догматов. Итак, если мы приемлем республику во Франции, это свидетельство того, что мы не собираемся связать судьбы религии с какою бы то ни было формой правления, хотя бы и с монархической, освященной веками. Пусть династии отжили свой срок, господь бог вечен; да сгинут короли и да пребудет бог! Впрочем, в республиканской форме правления нет ничего противного христианству, напротив, она представляется мне возрождением христианской общины, о которой вы говорили на страницах вашей книги, достойных всяческой похвалы. Хуже то, что свобода тотчас же оборачивается разнузданностью и что наша готовность к соглашению зачастую бывает плохо вознаграждена… Вы написали дурную книгу, сын мой, хотя, мне хочется верить, с наилучшими намерениями, и ваше молчание — наглядное свидетельство того, что вы начинаете постигать губительные последствия ваших заблуждений.
Пьер продолжал молчать, он был уничтожен, чувствуя, как все его доводы рушатся, натыкаясь на глухую, непроницаемую стену, и понимал, что пытаться прошибить ее бесполезно и бессмысленно. Да разве что-нибудь прошибет ее? Одно лишь удивляло Пьера: как человек, подобный папе, при его уме и честолюбии, не составил себе более ясного и точного представления о современности. Священник слыхал, что папа интерес суется всем, знает все из самых достоверных источников и, не выпуская из рук запутанного клубка дипломатической борьбы, не утрачивает проницательности и ясности ума, не теряет из вида обширную карту христианского мира со всеми его нуждами, чаяниями, деяниями. Но какие, однако, пробелы! По всей видимости, ему было известно о мире лишь то, что он успел узнать за время своей короткой нунциатуры в Брюсселе. За ней последовало епископство в Перудже, где он не вмешивался ни во что, интересуясь лишь жизнью молодой, нарождающейся Италии. И вот уже восемнадцать лет он живет взаперти у себя в Ватикане, обособленный ото всех, соприкасаясь с народом лишь через своих приближенных, нередко весьма тупых, лживых и вероломных. К тому же папа — итальянский священник, верховный служитель культа, суеверный и деспотичный, связанный традицией, подверженный влиянию семьи и среды, готовый на уступки ради денег, ради политической необходимости; не говоря о безмерной гордыне, им владеет уверенность, что он — наместник бога, единственная законная и разумная власть на земле, и все должны ему повиноваться. В этом причина роковых заблуждений ума необыкновенного, каким ему и надлежит быть, причина всех его промахов, недостатков, наряду со множеством огромных достоинств — тонким пониманием, выдержкой, широтой устремлений деятельной натуры. Но, видимо, папа обладал изумительной интуицией, ибо разве не одна только интуиция позволяла ему, в его добровольном заточении, угадывать в далеком мире эволюцию современного человечества? Папу не оставляло поэтому ясное сознание ужасной опасности, которая накатывалась со всех сторон, боязнь вздымающегося прилива демократического движения, страх перед безбрежным океаном знаний, грозившим затопить крохотный островок, где все еще победно возвышался собор св. Петра. Льву XIII не нужно было даже подходить к окну — и сквозь толщу стен проникали голоса внешнего мира, возвещавшего
— Далее, сын мой, — продолжал Лев XIII, — греховно уже то, что вы осмелились возмечтать о новой религии. Это святотатство, богохульство, кощунство. Существует одна только истинная вера — наша пресвятая римско-католическая апостольская вера. Помимо нее — лишь мрак и вечное проклятие… Вы ставите своею целью якобы возврат к христианству. Но заблуждения протестантства, столь греховные, столь гибельные, прикрывались тою же целью. Достаточно уклониться от строгого соблюдения догматов, от благоговейного уважения к традициям, и вы очутитесь в гибельной пропасти… Да, ересь, ересь, сын мой, это грех непростительный, это убийство истинного бога, мерзкое искушение, придуманное диаволом на погибель верующих. Ежели бы в вашей книге не содержалось ничего, кроме этих слов о новой религии, ее и тогда следовало бы сжечь, уничтожить, как яд, смертельный для душ человеческих.
Папа еще долго развивал эту мысль. И Пьеру вспомнился рассказ дона Виджилио о всемогущих иезуитах, прячущихся в тени Ватикана, как, впрочем, повсюду, — иезуитах, властно управляющих церковью. Неужто правда, что папа, до глубины души, как думалось Пьеру, проникнутый учением святого Фомы, папа — политик и миротворец, тоже из их числа; что он, сам того не сознавая, послушное орудие в ловких руках этих людей, которые посягают на завоевание человечества? Он так же вступает в сделку с веком, приспособляется, угодничает, чтобы властвовать над миром. Пьеру никогда еще не было столь беспощадно ясно, как низко пала церковь, живущая только за счет уступок и дипломатии. Он видел теперь насквозь это римское духовенство, этих вначале почти недоступных пониманию французского священника церковных заправил во главе с папой, кардиналами, прелатами, — папой, которому самим богом препоручено распоряжаться земными царствами — людьми и странами. И вот сановники церкви постепенно устраняют бога, они оставляют его в глубине святилища, не допуская никаких дискуссий на его счет, навязывая догматы, основанные на признании его истинности, доказательством которой они более себя не утруждают, не видя пользы в бесплодных богословских спорах, призванных подтвердить его существование. Раз они правят от его имени — ясно, что он существует. И этого довольно. Отныне они властвуют именем божьим, охотно, для видимости, подписывают соглашения, но не соблюдают их, склоняясь только перед силой, неизменно сохраняя господство, чтобы в конце концов одержать полную победу. В ожидании этого часа они действуют как заурядные дипломаты, как чиновники на службе у бога, подготавливая грядущее его торжество, постепенное завоевание вселенной, причем религия становится лишь всенародным воздаянием почестей, ему оказываемых, со всей той пышностью и великолепием, какие покоряют толпу; единственная цель этих служителей господа — установление беспредельной власти церкви над восхищенным и покоренным человечеством, или, вернее, их собственной власти именем бога и вместо него, поскольку они наглядно его представляют и ниспосланы им. Они последыши римского права, они всего лишь детища этой древней римской почвы, и если они выжили, если они надеются жить века, до обетованного часа, когда им будет возвращена вселенская власть, то это возможно потому, что они — прямые наследники цезарей, облаченные их пурпуром, потому что кровь Августа неиссякаемой струей течет в их жилах.
Пьер устыдился наконец своих слез. Какое он слабонервное, чувствительное и восторженное создание! Он смутился своей душевной наготы. И такой ненужной, великий боже! Такой неуместной здесь, в папских покоях, где еще никто и никогда не произносил подобных речей, перед главою церкви, которому не подобало их слушать. Как отвратительна политическая идея папства — властвовать через посредство сирых и обездоленных! Разве это не волчья повадка — стать на сторону народа, освободившегося от своих старых хозяев, чтобы сделать его своей добычей? И что за безумие с его стороны — вообразить, что хоть один римский прелат, кардинал, папа способен примириться с возвратом к христианской общине, с новым расцветом первоначального христианства, которое объединит одряхлевшие, раздираемые ненавистью народы. Подобная идея не могла уложиться в представлении людей, веками господствовавших над миром, проникнутых безотчетным презрением к сирым и страждущим, а потому совершенно неспособных к чувству любви и милосердия.
Но Лев XIII неумолчно продолжал говорить своим густым басом. И священник услышал:
— Почему вы столь враждебно отозвались в вашей книге о Лурде? Лурд, сын мой, оказал церкви великие услуги. Когда мне доводится слышать о трогательных чудесах, почти каждодневно свершающихся в Гроте, я выражаю пожелание, чтобы чудеса эти были узаконены, подтверждены и научно засвидетельствованы. И, судя по тому, что я читал, полагаю, что в настоящее время наши недоброжелатели не могут более сомневаться, ибо чудеса доказаны отныне с научной неопровержимостью… Науке, сын мой, надлежит быть служанкою господа. Она ничто перед ним, и только через него придет она к истине. Всякое иное решение, сколько бы их сейчас ни находили и как бы они, на поверхностный взгляд, ни опрокидывали догматы, рано или поздно будет признано ложным, ибо исполнятся сроки — и божественная правда восторжествует. Все это, впрочем, простые истины, но их вполне достаточно для водворения мира и благоденствия, ежели бы люди захотели ими удовольствоваться… И не сомневайтесь, сын мой, что вера вполне совместима с разумом. Разве не свидетельство тому святой Фома, сумевший все предвидеть, объяснить, поставить на свое место? Веру вашу поколебал натиск испытующего разума, вы познали тревоги, смятение, от коих небо избавило священнослужителей Рима, этой колыбели древней веры, освященной кровью стольких мучеников. Но мы не боимся испытующего разума, изучайте, вчитывайтесь в писания святого Фомы, и вера возвратится к вам и восторжествует окончательно, еще более окрепнув.
Пьер слушал, ошеломленный, словно свод небесный обрушился ему на голову. Боже праведный! Лурдские чудеса — доказанные научно, наука — служанка господа бога, вера — совместимая с разумом, святой Фома, которым должно довольствоваться познание в девятнадцатом веке! Что ответить, о боже? И к чему отвечать?
— Самая греховная и самая опасная из книг, — заключил Лев XIII, — книга под названием «Новый Рим», уже сама по себе зараженная ядом сомнений и лжи, тем более достойна осуждения, что, обладая несомненными красотами слога, она преподносит в извращенном виде благородные и несбыточные мечтания. Наконец, это книга, которую священник, создавший ее в минуту затмения, должен в знак раскаяния предать публичному сожжению, дабы та самая рука, что написала эти страницы, навеянные заблуждением и соблазном, их и уничтожила.