Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Но тут сердце Пьера снова сжалось от боли, и он застыл, бормоча бессвязные слова, которые не складывались в молитву. Он подумал, что жестокий удар, сокрушивший двух этих детей, был грозным возмездием природы за нарушение ее законов. Какая насмешка: дать обет пресвятой деве сохранить девственность для избранного супруга, всю жизнь страдать под тяжестью этого обета, нося его, как власяницу, и броситься на шею возлюбленному лишь в минуту смерти, потеряв голову от поздних сожалений, горя желанием отдаться ему всем существом! Бенедетта отдалась жениху с неистовством отчаяния; достаточно было жестокой угрозы разлуки, чтобы она поняла обман и вернулась к первобытному, всепоглощающему инстинкту любви. И снова церковь потерпела поражение в борьбе с великим
Тут Пьер почувствовал, что смерть прелестной Бенедетты была для него окончательным крушением. Он все смотрел на нее, и слезы жгли ему глаза. С нею навсегда угасла его мечта. Как и вчера в Ватикане, перед папой, он чувствовал, что рушится его последняя горячая надежда на превращение старого Рима в Рим обновления и благоденствия. Сейчас это воистину был конец: Рим царственный, католический — мертв, он покоится как мраморное изваяние на смертном ложе. Бенедетта не смогла прийти к обездоленным, к страждущим мира сего, она умерла в бессильном порыве эгоистической страсти, когда уже было слишком поздно любить и зачинать детей. Теперь она уже никогда не родит ребенка, старинный римский дом останется навеки без потомков, мертвым и опустевшим. Пьер, которому эта смерть омрачила душу, унеся с собой самую дорогую его мечту, испытывал такую муку при виде неподвижного, окоченевшего тела, что едва не лишился чувств. Был ли тому виною мертвенный утренний свет с двумя желтыми пятнами свечей, колыхавшимися у него перед глазами, или запах роз в душном, напоенном смертью воздухе, туманивший голову подобно хмелю, или несмолкаемое бормотание монаха, заканчивавшего мессу, которая отдавалась в голове, мешая вспомнить слова молитвы, но только Пьер испугался, что сейчас упадет. Он с трудом поднялся и отошел назад.
Он решил укрыться в глубокой оконной нише, чтобы немного прийти в себя, и с удивлением обнаружил там Викторину, сидевшую на скрытой за шторой скамейке. Донна Серафина просила ее бодрствовать возле двух дорогих детей, как называла их служанка, и в то же время не терять из виду входивших и выходивших посетителей. Заметав, что молодой священник очень бледен и вот-вот лишится чувств, Викторина заставила его сесть.
— Да будет дана им радость соединиться хотя бы в ином мире и начать там новую жизнь! — сказал он еле слышно, когда немного пришел в себя.
Служанка слегка пожала плечами и ответила таким же чуть слышным шепотом:
— Новую жизнь, господин аббат, к чему? Уж коли ты помер, так уж поверьте, лучше всего оставаться мертвым и спать. Бедные дети хлебнули столько горя на земле, что незачем желать им жизни в ином мире.
От этих наивных, но мудрых слов безграмотной, неверующей крестьянки у Пьера по спине пробежали мурашки. А уж сам-то он! Ведь, бывало, по ночам при одной мысли о небытии у него зубы стучали от страха! Она казалась ему героической женщиной, ибо не боялась мыслей о вечности, о беспредельности. Ах, если бы все обладали таким спокойным отсутствием веры, такой разумной, здоровой беспечностью, как простой народ Франции, какой мир воцарился бы среди людей, какая наступила бы счастливая жизнь!
Почувствовав его волнение, Викторина добавила:
— Чего ж еще ждать после смерти? Люди заслужили право на спокойный сон, а это для них самое желанное, самое лучшее утешение. Если богу пришлось бы награждать хороших и наказывать дурных, право, у него было бы чересчур много дела. Да и можно ли всех рассудить? Ведь добро и зло так перепутались в каждом из нас, уж лучше помиловать всех без разбора!
— Однако, — прошептал Пьер, — эти
Она снова покачала головой.
— Нет, нет!.. Я всегда говорила, что напрасно бедная контессина терзала себя мыслями о загробном мире и отказывала своему милому, коли так страстно его любила. Скажи она хоть словечко, уж я бы привела его к ней в комнату, не спрашиваясь ни у мэра, ни у священника. Ведь счастье такая редкость! А потом, когда уже слишком поздно, как мы жалеем о нем! Вот и кончилась история двух бедных голубков. Их время миновало. Они померли, что толку посылать их на небо? Раз уж они померли, то все кончено, ничего они не чувствуют, сколько бы ни обнимались!
Теперь лицо ее тоже было залито слезами, она горько плакала.
— Бедняжки! Бедняжки! И вот ведь не было у них ни одной счастливой ночки, а теперь наступила долгая ночь, которой не будет конца!.. Взгляните на них, какие они бледные! Подумать страшно, что скоро на подушке от их голов останутся лишь черепа, а вместо рук одни кости будут обнимать друг друга… Нет, пусть себе спят, пускай спят! Они хоть ничего больше не знают, ничего не чувствуют!
Наступило долгое молчание. Пьер, измученный сомнениями, страстной жаждой бессмертия, с завистью смотрел на эту простодушную, скромную служанку-босеронку, которая не верила священникам и со спокойной душою, с чувством исполненного долга вот ужо четверть века трудилась в чужой, незнакомой стране, язык которой она так и не научилась понимать. О да! Хорошо быть таким, как она, спокойным, уравновешенным, несколько ограниченным созданием, довольствоваться земной жизнью, вечером ложиться спать вполне удовлетворенным, если выполнил свою дневную работу, всегда быть готовым уснуть навеки!
Пьер снова поднял глаза на траурное ложе и вдруг узнал старика священника, стоявшего на коленях, с горестно склоненной головой, того, чье лицо он вначале не мог разглядеть.
— Это, кажется, аббат Пизони из церкви святой Бригитты, где я отслужил несколько месс? Ах, бедняга, как он плачет!
Викторина ответила спокойным голосом, в котором прозвучала глубокая боль:
— Еще бы, ему-то есть о чем поплакать. Что и говорить, страшное дело он совершил, когда обвенчал мою милую Бенедетту с графом Прада. Дали бы сразу бедной девочке ее любимого Дарио, и несчастья бы не случилось. Но в этом дурацком городе все помешаны на политике, и аббат тоже, хоть он и славный старик.
Он все шутил, что совершит истинное чудо и спасет мир, коли поженит папу и короля; ученый чудак всю жизнь любил только старые камни, — вы же знаете, тут вечно носятся с этим старым хламом, с разными патриотическими идеями, которым от роду сто тысяч лет. А теперь, глядите-ка, он готов всю душу выплакать… И тот, отец Лоренцо, иезуит, тоже явился минут двадцать назад; он был духовником контессины после аббата Пизони и взялся развязать то, что первый связал. Да, ловкий пройдоха, ничего не скажешь, еще один любитель запутывать дела и быть помехой людскому счастью! На какие только хитрости он не пускался с этим разводом! Жалко, что вы поздно пришли, стоило посмотреть, как торжественно он осенил себя крестным знамением, опустившись на колени. Уж он-то не заплакал, ну нет! Он как будто говорил, что если все закончилось так плохо, стало быть, бог отступился от этого дела. Тем хуже, мол, для умерших!
Викторина говорила тихо, не переводя дыхания, как будто ее утешала возможность излить душу после мучительных часов, проведенных со вчерашнего дня в смятении и суматохе.
— А вот эту, — продолжала она еще тише, — неужто вы ее не узнаете?
Она указала глазами на бедно одетую девушку, которую Пьер принял за служанку: та лежала возле траурного ложа, распростершись на полу, словно раздавленная безмерным горем. В порыве безысходного отчаяния она приподнялась и запрокинула голову, открыв лицо необычайной красоты, обрамленное копной роскошных черных волос.