Собрание сочинений. Т.18. Рим

Золя Эмиль

— Это поистине великолепно! — воскликнул Прада возбужденным тоном. — Пройдите сюда, мы опять станем в амбразуру окна. Нет лучшего места, если хочешь все видеть и не толкаться в тесноте.

Потеряв в толпе Нарцисса, Пьер с графом после долгих усилий протиснулись наконец к окну. Оркестр, размещенный на небольшом помосте в глубине, только что перестал играть, и танцоры, разгоряченные и одурманенные вальсом, медленно прохаживались среди все прибывавшей толпы, как вдруг все взгляды обратились к входной двери. Вошли новые гости. Впереди, опираясь на руку консисторского адвоката Морано, торжественно выступала донна Серафина в атласном платье, темно-красном, точно кардинальская мантия ее брата. Никогда еще она не затягивала так туго свою тонкую осиную талию, никогда еще ее суровое старушечье лицо с резкими морщинами, обрамленное седыми волосами, не казалось столь властным, непреклонным и самодовольным. По зале пробежал одобрительный шепот, все словно вздохнули с облегчением, ибо римское общество единодушно осуждало недостойное поведение Морано, порвавшего давнишнюю, тридцатилетнюю связь, к которой в свете привыкли, как к законному супружеству. Ходили слухи, что он постыдно увлекся молоденькой мещаночкой и нарочно затеял ссору с донной Серафиной из-за судебного процесса Бенедетты, который в то время считали

проигранным. Разрыв длился около двух месяцев, к величайшему негодованию римского общества, где строго соблюдается культ верности и постоянства в любви. Поэтому все были растроганы примирением старых любовников — первым счастливым следствием процесса, выигранного в тот день в конрегации Собора. Раскаяние Морано, его появление на празднестве об руку с донной Серафиной обрадовало всех: стало быть, любовь победила, добрые нравы спасены, порядок восстановлен.

Но еще большее волнение охватило толпу, когда вслед за теткой вошла Бенедетта рядом с Дарио. Появившись вдвоем в самый день расторжения брака, они спокойно пренебрегли светскими приличиями, как бы желая открыто, перед всеми, отпраздновать победу своей взаимной любви; и они сделали это с такой очаровательной смелостью, с такой юной отвагой, полной надежд, что им тотчас же все простили, и по залу пронесся гул восхищения. Так же как Челия с Аттилио, они сразу покорили сердца блеском своей красоты, сиянием невыразимого счастья, которым были озарены их лица. Дарио, побледневший после болезни, стройный и худощавый, с ясными детскими глазами и темной кудрявой бородкой, как у языческого бога, сохранил горделивую осанку древнего княжеского рода Бокканера. Бенедетта, с белоснежным челом под облаком черных волос, всегда такая спокойная, разумная Бенедетта, светилась чудесной улыбкой, столь редкой у нее, но неотразимо обаятельной, от которой расцветали ее несколько полные губы, а большие темные глаза казались бездонными. К ней вновь вернулась безмятежная детская веселость, а непогрешимое чутье подсказало ей надеть белое закрытое платье — символ непорочной лилии, символ девственности, которую она упорно хранила для избранного сердцем супруга. Плечи и руки были закрыты, не было даже дозволенного модой выреза на шее. Под белым шелком как будто таилась непостижимая тайна любви, царственное могущество женской красоты. И никаких украшений, никаких драгоценностей, ни колец, ни серег. Одно только ожерелье, унаследованное от матери, знаменитое жемчужное ожерелье Бокканера, известное всему Риму, с баснословно крупными жемчужинами, сверкало на груди Бенедетты, придавая ей и в этом простом платье царственное величие.

— О! — прошептал Пьер в восторге. — Как она счастлива и как прекрасна!

Он тут же пожалел о своих словах, услышав рядом с собою словно глухое рычание раненого зверя, невольный стон, напомнивший ему о присутствии Прада. Впрочем, превозмогая боль внезапно раскрывшейся старой раны, граф подавил этот стон. У него даже достало силы притвориться веселым, и он резко рассмеялся:

— Черт побери! Смотрите, как вызывающе держит себя эта парочка! Я не удивлюсь, если они тут же при нас поженятся и вместе лягут в постель.

В нем говорило неудовлетворенное желание, уязвленное мужское самолюбие, но тут же, словно пожалев о грубой шутке, он постарался выказать полное равнодушие:

— Она и вправду хороша нынче вечером. Знаете, ведь у нее на редкость красивые плечи, и вот ей удалось каким-то чудом казаться еще прекраснее, скрыв их под платьем.

Граф продолжал говорить безразличным тоном, рассказывая всякие пустяки о женщине, которую до сих пор упорно называл графиней. Однако он отступил в глубь амбразуры, опасаясь, должно быть, как бы не заметили его бледности и нервного подергиванья губ. Он еще не в силах был овладеть собой, держаться весело и самоуверенно в присутствии юной четы, такой сияющей, такой откровенно счастливой. И Прада обрадовался, когда прибытие короля и королевы дало ему время прийти в себя.

— Ах, вот наконец их величества! — вскричал он, поворачиваясь к окну. — Посмотрите, какая давка на тротуарах.

В самом деле, несмотря на закрытые окна, с улицы доносились крики и шум. Взглянув на освещенную электрическими лампами мостовую, Пьер увидел море голов, огромную толпу, теснившуюся вокруг карет. Ему уже не раз доводилось встречать короля в парке виллы Боргезе, где тот ежедневно катался в экипаже, как простой смертный, как почтенный буржуа, без свиты, без охраны, в сопровождении одного лишь адъютанта. Иной раз король приезжал один и сам правил легким фаэтоном, а на запятках стоял лакей в черной ливрее. Однажды они даже катались вдвоем с королевой, сидя рядышком, точно скромная супружеская чета на воскресной прогулке. При встрече с королем и королевой прохожие, спешившие по своим делам или гулявшие в парке, лишь почтительно кланялись издали, не докучая им приветственными кликами; только наиболее экспансивные подбегали к экипажу поздороваться и приветливо улыбнуться. Пьер, всегда представлявший себе, что венценосцы показываются народу лишь в торжественном шествии, окруженные пышной свитой и гвардией в парадных мундирах, был крайне удивлен и растроган, видя, как эта благодушная, приветливая королевская чета прогуливается без охраны, в полной безопасности, провожаемая благожелательными улыбками своих подданных. Аббат повсюду слышал о доброте и простом нраве короля, о его миролюбии, о любви к охоте, одиночеству и деревенским просторам, слышал, что тот нередко тяготится своим саном, мечтая о привольной жизни, далекой от высоких государственных забот, для которых он не чувствует себя созданным. Но особенной любовью пользовалась королева, женщина глубоко порядочная и благородная, далекая от римских сплетен, просвещенная, утонченная, знаток и ценитель литературы; она гордилась тем, что гораздо образованнее всех своих приближенных, и очень тактично, с обаятельной естественностью, умела и любила это подчеркнуть.

Прада, стоявший у окна рядом с Пьером, жестом указал ему на толпу:

— Вот теперь они поглазели на королеву и лягут спать довольные. И ручаюсь вам, здесь нет ни одного полицейского агента… Ах, как хорошо, как хорошо быть любимым!

У него опять заныло сердце, и он с наигранным смехом повернулся лицом к галерее.

— Внимание, друг мой! Не прозевайте торжественного появления их величеств. Это самый эффектный момент празднества.

Прошло несколько минут, и вдруг оркестр прервал на половине веселую польку, а медные трубы грянули королевский марш. Танцоры в беспорядке бросились к дверям, середина залы опустела. Король

и королева вошли в залу в сопровождении князя и княгини Буонджованни, встретивших их внизу, в вестибюле. Король был во фраке, королева в светло-желтом атласном платье, отделанном роскошными белыми кружевами; в бриллиантовой диадеме на белокурой головке она казалась совсем молодой, ее свежее, круглое, приветливое лицо сияло умом и добротою. Оркестр продолжал играть, приветствуя королевскую чету громкими, ликующими звуками марша. Вслед за родителями показалась Челия, окруженная толпою любопытных, потом вошли Аттилио, супруги Сакко, родственники, официальные лица. В ярком электрическом свете, под гром духовых инструментов, все застыли, ожидая окончания королевского гимна, обмениваясь приветствиями, взглядами, улыбками; гости теснились вокруг, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, их глаза блестели, на обнаженных плечах дам сверкали драгоценности.

Наконец оркестр умолк, начались поклоны и реверансы. Их величества, уже знавшие Челию, с отеческой сердечностью поздравили ее. Сакко, как ловкий царедворец и любящий отец, поспешил представить своего сына Аттилио. В то время как лейтенант склонился в поклоне перед королем, юркий человечек, низко сгибая стан, в изысканных выражениях рекомендовал королеве своего красивого, горячо любимого отпрыска. Королевские особы отнеслись к нему чрезвычайно благосклонно, так же как и к г-же Сакко, которая скромно держалась в тени. И тут произошел случай, вызвавший во всех гостиных бесконечные пересуды. Увидев Бенедетту, которую граф Прада после свадьбы приводил во дворец, королева, восхищенная ее красотой и прелестью, ласково ей улыбнулась; когда молодая женщина подошла, монархиня милостиво побеседовала с нею несколько минут, осыпая любезностями, к которым жадно прислушивались все окружающие. Разумеется, королеве не были известны последние новости, она не знала, что брак с Прада расторгнут, что скоро состоится обручение с Дарио и на этом балу как бы празднуется двойная помолвка. Однако впечатление было произведено, все только и говорили о комплиментах, которыми добродетельная и умная государыня удостоила Бенедетту, и это способствовало торжеству молодой женщины: она казалась еще более прекрасной, гордой и победоносной, она вся сияла от счастья, радуясь, что наконец-то может соединиться с избранником своего сердца.

Прада испытывал невыразимые муки. В то время как королева милостиво здоровалась с дамами, склонявшимися перед ней в реверансе, а король — с важными особами, офицерами, дипломатами, представлявшимися ему один за другим, Прада видел одну лишь Бенедетту, счастливую, обласканную, гордую, в сиянии любви, в ореоле славы. Дарио стоял рядом с ней, такой же радостный, такой же торжествующий. Казалось, именно для них двоих устроен этот бал, для них сияют лампы, играет оркестр, для них сверкают бриллиантами римские красавицы с обнаженными плечами, для них напоен ароматом пьянящий теплый воздух, в их честь, при звуках королевского марша, прибыла королевская чета, ради них это торжество, им двоим улыбается всеми обожаемая государыня, почтившая бал своим присутствием, словно добрая фея из волшебных сказок, появление которой приносит счастье нареченным. Великолепие блистательного празднества, апогей веселья и радости означали в глазах Прада победу прекрасной женщины, которой он страстно добивался, но которой не мог овладеть, победу Дарио, отнявшего у него жену, победу, столь явную и очевидную для всех, столь оскорбительную, что граф ощущал боль, как от пощечины. Помимо старой кровоточившей раны уязвленного самолюбия, Прада страдал также и от блестящих успехов Сакко, грозивших его собственной карьере. Неужели мягкий климат Рима и вправду действует расслабляюще на суровых завоевателей с Севера, не потому ли он ощущает такую усталость, изнеможение, такой упадок сил? Еще сегодня утром во Фраскати, при осмотре злополучных строительных работ, ему слышалось, как трещит по швам его миллионное состояние, хотя он и не верил в свое близкое банкротство, о котором уже ползли слухи; а вечером, в разгар празднества, ему почудилось, будто южане побеждают и Сакко, этот ненасытный хищник, рожденный под палящим солнцем, жадно хватающий добычу, берет над ним верх. Если министру Сакко, королевскому любимцу, породнившемуся благодаря женитьбе сына с одним из самых знатных семейств римской аристократии, удастся когда-нибудь стать властителем Рима и всей Италии, бесконтрольно распоряжаться государственной казною и людскими судьбами, каким это будет ударом для него — честолюбивого, гордого, алчного Прада, жадного до наслаждений, какой это будет пощечиной его самолюбию! Граф чувствовал, что его изгоняют из-за стола до окончания пира. Все рушилось, все ускользало из рук: Сакко похищал его миллионы, Бенедетта терзала его сердце, растравляя позорную рану неутоленного желания, от которой ему никогда уже не исцелиться.

Тут Пьер опять услышал глухое рычание раненого зверя, невольный жалобный стон, пронзивший ему сердце. Взглянув на графа, он спросил с участием:

— Вы страдаете?

Но, увидев бледное лицо Прада, который нечеловеческим усилием воли скрывал свои муки, Пьер пожалел, что задал этот нескромный вопрос, оставшийся, впрочем, без ответа. Чтобы загладить неловкость, он начал вслух развивать свои мысли о великолепном зрелище, развернувшемся перед их глазами.

— Да, ваш отец был прав, ведь мы, французы, воспитанные в католической вере, даже сейчас, в смутную эпоху сомнений, видим в Риме лишь древнюю многовековую столицу пап, — мы не замечаем, мы почти не в состоянии понять те глубокие перемены, которые с каждым годом превращают его в современный итальянский Рим. Если б вы знали, какими незначительными казались мне, когда я приехал сюда, ваш король и правительство, ваш юный энергичный народ, стремящийся возвеличить свою столицу! Да, я отстранял все это, не принимал в расчет, я мечтал только об одном: возродить римскую церковь, создать ради блага народов новый христианский, евангельский Рим.

Горько усмехнувшись при воспоминании о своей наивности, Пьер широким жестом указал на галерею, на князя Буонджованни, склонившегося в этот миг перед королем, на княгиню, слушавшую комплименты Сакко, на картину унижения папской аристократии и торжества вчерашних выскочек; «черные» и «белые» в этом салоне смешались до такой степени, что представляли единую толпу подданных короля накануне слияния в единый народ. Немыслимое прежде примирение между Квириналом и Ватиканом здесь казалось неизбежным если не в принципе, то на деле — перед лицом каждодневных перемен, перед лицом этих радостных мужчин и женщин, нарядных, смеющихся, увлекаемых желаниями и страстями. Надо жить, любить, быть любимым, вечно рождать новые жизни! И свадьба Челии и Аттилио должна стать символом необходимого единения; любовь и юность восторжествуют над исконной ненавистью, старые распри забудутся, красивый юноша завоюет и унесет в своих объятиях прелестную девушку, дабы род человеческий продолжался.