Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
— А знаете, все улажено, аудиенция назначена на сегодняшний вечер.
Бенедетта сначала не поняла.
— То есть как?
— Ну да, монсеньер Нани соизволил сообщить мне ночью на балу, что он передал мою книгу святому отцу и его святейшество выразил желание меня видеть… Я буду принят нынче вечером в девять часов.
Бенедетта вся вспыхнула, искренне радуясь удаче молодого аббата, к которому за это время горячо привязалась. Успех друга, совпавший с ее собственной победой, казался ей необычайно важным событием, как бы залогом полного и всеобщего торжества. Радуясь счастливому предзнаменованию, она воскликнула с восторгом:
— Ах, боже мой, это принесет нам удачу!.. Как хорошо, друг
Она смеялась и хлопала в ладоши от радости так громко, что Пьер забеспокоился:
— Тише, тише! Я дал слово сохранить это в тайне… Умоляю вас, не говорите никому, ни вашей тетушке, ни даже его высокопреосвященству… Монсеньер Нани очень разгневается.
Бенедетта обещала молчать. Она с умилением принялась восхвалять монсеньера Нани, их общего благодетеля, — ведь это он помог ей добиться расторжения брака. Потом снова засмеялась в порыве бурного веселья:
— Сознайтесь, друг мой, что счастье — самое главное на свете!.. Не требуйте же от меня сегодня, чтобы я оплакивала ваших бедняков и страдальцев, терпящих голод и холод… Единственное, что имеет значение, — это радость жизни! Она исцеляет все. Когда вы счастливы, вы забываете о страданиях, вы не чувствуете ни голода, ни холода!
Пьер оторопел, услышав такое неожиданное и странное решение роковых проблем нищеты. Он вдруг понял, что все его попытки проповедовать свои идеи этой девушке были напрасны: она родилась под сияющим, лучезарным небом, она унаследовала гордость и высокомерие древнего аристократического рода. Он хотел обратить ее к христианской любви, возбудить в ней участие к сирым и убогим, ко всему сущему, воодушевить мечтой о новой, возрожденной Италии. Но если ему удавалось растрогать Бенедетту страданиями бедняков в те дни, когда она сама страдала от жестоких сердечных ран, то теперь, исцелившись от мук, она верила, что все кругом счастливы, что все, подобно ей, наслаждаются знойным летом и мягкой, словно весна, зимой!
— Но есть ведь много несчастных, — попробовал возразить Пьер.
— О нет, нет! — воскликнула Бенедетта. — Вы просто не знаете наших бедняков!.. Любая девушка из Трастевере, если найдет себе дружка по сердцу, счастлива, как королева, и черствый хлеб кажется ей слаще пряника. Если у матери выздоровел ребенок, если мужчина победил в драке или выиграл в лотерею, им ничего больше не надо, — все одинаково радуются удаче, все одинаково любят развлечения… Вот вы мечтаете о справедливости, о равномерном распределении благ земных, но уверяю вас, истинно счастливы будут только те, кто радуется жизни, порою сами не зная почему, у кого душа поет в ясный солнечный день, вот как сегодня!
Пьер молча развел руками; ему не хотелось огорчать Бенедетту, опять напоминая ей о несчастных и обездоленных, которые в эту самую минуту погибали где-то там, далеко, изнемогая от физической боли или от душевных страданий. Но вдруг в светлом, прозрачном воздухе пронеслась огромная тень, и Пьер почувствовал бесконечную печаль, таящуюся в радости, беспредельную скорбь солнечного света, словно невидимая рука заволокла все мраком. Не закружилась ли у него голова от терпкого запаха лаврового дерева, от горького аромата померанца и самшита? Не воспламенила ли ему кровь сладострастная нега этого таинственного уголка возле древнего саркофага? Или же исступленная вакханалия барельефов навела его на мысль о неотвратимой смерти, настигающей среди любовных наслаждений, среди жарких поцелуев
Тут Бенедетта схватила его за обе руки, и он очнулся от наваждения, радуясь, что она здесь, рядом с ним.
— Не правда ли, я плохая ученица, друг мой? На редкость непослушная и непонятливая! — воскликнула она, смеясь. — Что поделаешь, некоторые идеи нам совершенно чужды. Нет, никогда вам не вбить их в голову римской девушки… Любите же нас такими, какие мы есть, довольствуйтесь тем, что мы красивы, что мы стремимся быть еще красивее, как можно красивее!
В эту минуту Бенедетта, вся сиявшая от счастья, была так хороша, что Пьер ощутил благоговейный трепет, словно перед лицом божества, перед лицом всемогущей силы, правящей вселенной.
— О да, вы правы, — прошептал он, — красота владеет миром, красота будет владеть им всегда… Боже, почему не в силах она утолить вечный голод, вечные муки бедняков!
— Полно, полно, жизнь так прекрасна! — радостно воскликнула Бенедетта. — Пойдемте завтракать, тетушка уж, верно, ждет нас.
Дамы завтракали в час, и в те редкие дни, когда Пьер оставался дома, ему ставили прибор в маленькой столовой третьего этажа, мрачной, угрюмой комнате, выходившей окнами во двор. В тот же час в большой солнечной зале второго этажа с окнами на Тибр кардинал завтракал в обществе своего племянника Дарио; он любил с ним беседовать за столом, ибо второй сотрапезник, секретарь дон Виджилио, почти не раскрывал рта и только отвечал на вопросы. Дамы вели хозяйство отдельно, у них была особая кухня и особая прислуга; только внизу помещались общие кладовые и буфетная.
Несмотря на унылый и мрачный вид маленькой столовой, выходившей окнами на темный двор, завтрак двух дам и молодого аббата прошел очень весело. Даже донна Серафина, обычно такая чопорная, казалась оживленной и довольной. Вероятно, она все еще наслаждалась вчерашним торжеством, своим появлением на балу под руку с Морано; она первая завела разговор о Буонджованни, расхваливая пышное празднество, хотя и созналась, что ее очень стесняло присутствие короля и королевы. Она рассказала, как ловко и дипломатично уклонилась от встречи с королевской четой. Донна Серафина выразила надежду, что известная всем привязанность ее к крестнице, Челии, послужит достаточным оправданием ее присутствия в этом нейтральном салоне, где смешались представители двух лагерей. Однако ее, по-видимому, все-таки мучила совесть, ибо она объявила, что сразу после завтрака отправится в Ватикан к кардиналу-секретарю хлопотать о каком-то заведении, где она состояла дамой-патронессой. Этим визитом на другой же день после бала во дворце Буонджованни она считала необходимым загладить свою вину. Никогда еще она не проявляла такого благочестивого рвения, как в последние дни, никогда еще не питала такой пламенной надежды, что ее брат кардинал скоро вступит на престол св. Петра: это было бы для нее величайшим торжеством, прославлением их древнего рода, необходимым, неизбежным триумфом, которого требовала ее фамильная гордость; во время недавней болезни Льва XIII донна Серафина уже чуть было не заказала новое облачение с гербом будущего папы.
Бенедетта не переставала шутить и смеяться по всякому поводу и с огромной нежностью говорила о Челии и Аттилио, радуясь счастью влюбленной парочки, как собственному. Когда подали десерт, она с удивлением спросила слугу:
— А фиги, Джакомо, где же фиги?
Медлительный, полусонный слуга смотрел на нее с недоуменным видом. К счастью, в столовой оказалась Викторина.
— Где же фиги, Викторина, почему нам их не подали? — повторила Бенедетта.
— Какие фиги, контессина?