Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Она склонилась над умирающим.
— Я с тобой, Дарио, я с тобой!
И тут произошло нечто неслыханное. В восторженном самозабвении, в пламенном порыве любви Бенедетта начала медленно раздеваться. Упал корсаж, обнажив белоснежные руки, белоснежные плечи; соскользнули юбки, и стройные босые ноги забелели на темном ковре; одна за другой спадали одежды, открывая нежную грудь, живот, бедра, блиставшие ослепительной белизною. Бенедетта сбросила все, вплоть до рубашки, с величавой, спокойной дерзостью, словно была одна в комнате. Она стояла обнаженная, чистая и девственная, как лилия, не ведающая стыда. Она озаряла мрачную спальню сиянием своего стройного, благоуханного тела, божественно прекрасного, как античная статуя: царственная
— Я с тобой, Дарио, я с тобой!
Пьер и Викторина замерли на месте, ослепленные, потрясенные, как будто им предстало в сиянии славы божественное видение. Служанка не сделала ни малейшей попытки остановить порыв Бенедетты, объятая тем благоговейным страхом, какой вызывает безумие страсти и религиозный экстаз. Аббат оцепенел, склонившись в священном трепете перед величественным зрелищем. Ни одна нечистая мысль не коснулась его при виде снежной, лилейной наготы этой чистой, гордой девственницы, которая словно излучала сияние великой любви, горевшей в ее душе. Она казалась ему совершенным произведением искусства, изваянием гениального художника.
— Я с тобой, Дарио, я с тобой!
Бенедетта упала на постель и прильнула к умирающему, который едва имел силы сжать ее в объятиях. Да, она сама желала этого, под ее внешней сдержанностью, под ясным, белым челом таились пылкие, неукротимые страсти. Всегда, даже в самые спокойные часы, кровь ее бурлила. И теперь, когда беспощадный рок отнимал у нее возлюбленного, она не хотела мириться с чудовищной несправедливостью, не хотела потерять его, не отдавшись ему. О, как она была глупа, что не отдалась ему раньше, в расцвете их жизненных сил, в упоении любви! Это было безумие, отчаянный бунт природы, горестный стон женщины, не желавшей умереть бесплодной, подобно зерну, унесенному ураганом, которое никогда уже не прорастет к новой жизни.
— Дарио, я с тобой, я с тобой!
Она страстно обняла любимого, прильнув к нему обнаженным телом, отдаваясь ему всем существом. И в этот миг Пьер увидел на стене, в изголовье кровати, герб Бокканера, вышитый на лиловом бархате золотом и цветными шелками. Да, то был крылатый дракон, извергающий пламя, то был грозный девиз: «Bocca nera, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна», — черная пасть, издающая рычанье, душа, горящая чистым пламенем веры и любви. Бурные, неукротимые страсти древнего рода с его трагическими легендами возродились в этой прелестной девушке, последней из семьи Бокканера, вдохновили ее на неслыханное безумство — обручение в смертный час. Фамильный герб напомнил аббату о портрете Кассии Бокканера, жестокой, неистовой мстительницы, которая кинулась в Тибр, увлекая за собой брата Эрколе и сжимая в объятиях труп своего возлюбленного, Флавио Коррадини. Те же конвульсивные объятия, та же отчаянная попытка победить смерть, то же исступленное стремление броситься в пучину, слившись воедино со своим мертвым возлюбленным, единственным избранником сердца! Обе девушки — та на старинном портрете и эта на смертном ложе — были схожи, как две сестры, словно одна возродилась в другой: те же нежные, детские черты, тот же упрямый, чувственный рот и огромные мечтательные глаза на милом, округлом личике.
— Дарио, я с тобой, я с тобой!
На краткий миг, показавшийся им вечностью, влюбленные страстно сжали друг друга в объятиях. Бенедетта отдавалась Дарио с восторженным пылом, в священном экстазе, побеждающем смерть, уносясь вместе с любимым в черный мрак неведомой бездны. Она все теснее прижималась к жениху, не страшась разрушительного яда, не пугаясь искаженного страданием, неузнаваемого лица; и в упоении счастья, которого он наконец дождался, юноша умер, судорожно охватив стан невесты цепенеющими руками, словно хотел унести ее с собой. Быть
В комнате раздался стон: Викторина подбежала ближе и все поняла; Пьер встал с колен, содрогаясь от рыданий, потрясенный величием смерти.
— Смотрите, смотрите, — еле слышно шептала служанка, — она не шевелится, она не дышит. Бедное дитя, бедная моя девочка! Она умерла!
— Господи, как они прекрасны! — невольно прошептал аббат.
Действительно, лица усопших сияли дивной, одухотворенной красотой. Недавно еще землистое, изможденное лицо Дарио стало бледным и прекрасным, как мрамор, черты его разгладились и просветлели в неизъяснимо радостной улыбке. Белое как снег, застывшее лицо Бенедетты хранило отпечаток непреклонной воли, светлой скорби, несказанного счастья. Волосы их смешались, а широко раскрытые глаза выражали бесконечную нежность, как будто влюбленные продолжали смотреть друг на друга. Юная чета навеки слилась в объятии, они отлетели в вечность, связанные неразрывно, они победили смерть, они сияли нетленной красотой бессмертной, торжествующей любви.
Наконец Викторина разразилась рыданиями и горькими жалобами; весь дом пришел в смятение. Пьер, потрясенный всем виденным, даже не заметил сразу, как комната наполнилась людьми, объятыми ужасом и отчаяньем. Кардинал поспешно вернулся из капеллы вместе с доном Виджилио. В ту же минуту вошла донна Серафина, которую доктор Джордано ездил предупредить о близкой смерти племянника; она застыла в оцепенении, узнав о новых бедствиях, которые обрушились на их семью. Даже старый доктор, несмотря на долгий жизненный опыт, был ошеломлен; неуверенным голосом он пытался объяснить внезапную смерть Бенедетты аневризмом или эмболией.
Викторина, которую тяжелое горе сравняло с хозяевами, решилась перебить его:
— Эх, господин доктор, они любили друг друга больше жизни, неужто этого не довольно, чтобы вместе умереть?
Донна Серафина, поцеловав в лоб дорогих детей, хотела закрыть им глаза, по безуспешно: лишь только она отводила руку, веки вновь поднимались, и умершие продолжали смотреть друг на друга с неизъяснимой нежностью. Ради соблюдения приличий, она приказала разъединить их тела, сплетенные в объятии, но Викторина вступилась за влюбленных:
— Ах, сударыня! Вы же поломаете им руки! — воскликнула она. — Глядите, как крепко впились его пальцы в плечо контессины, никогда вам их не разлучить.
И тут вмешался кардинал. Бог не внял его мольбам, не сотворил чуда. Старик стоял бледный, с сухими глазами, величественный в своей скорби. Державным жестом князя церкви, ведающего волю небес, он простил и благословил слившихся в объятии влюбленных, которым суждено было предстать пред высшим судией; он пренебрег условностями перед лицом столь безграничной любви, он был потрясен до глубины души несчастьями их жизни и величием их кончины.
— Не трогайте, оставьте их в покое, сестра моя, не нарушайте их сна… Пусть глаза их останутся открытыми, они будут смотреть друг на друга до скончания века и никогда не смогут наглядеться! Да почиют они в мире, в объятиях друг у друга, ибо они не согрешили при жизни, они обнялись лишь затем, чтобы вместе лечь в могилу!
В нем заговорила гордыня римского князя, горячая кровь предков, неистовых в битве и страстных в любви.
— Пусть двое из рода Бокканера покоятся вместе, — властно сказал кардинал. — Весь Рим придет оплакивать их и преклонится перед ними… Оставьте их так, не разлучайте их, сестра моя. Господь ведает все и примет их души с миром.