Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
Шрифт:
Как я уже говорил, первым литературным трудом Бальзака была трагедия о Кромвеле, план которой он излагает в письмах, — по всей вероятности, произведение самое посредственное. В ту пору, двадцати одного года от роду, он признавал своим учителем Расина. Корнель, коего он величал «своим генералом», по-видимому, трогал его меньше. Однако в тот день, когда играли «Цинну», он очень горевал, что у него нет денег на приобретение самого дешевого билета. В особенности любопытно видеть презрение молодого Бальзака к современным сюжетам. В канун представления «Марии Стюарт» Пьера Лебрена он пишет сестре: «Сюжет этой трагедии достаточно далек от наших дней, чтобы быть пригодным для сцены; надо надеяться, что автор успешно преодолеет трудности темы, взятой из нового времени, каковая никогда не бывает столь благоприятна для поэзии, как тема античная. Прибавь к этому еще одну трудность: сделать новое время интересным. Наши государственные деятели все на одно лицо, дипломатические преступления малопригодны для театра…» (Париж, 30 октября 1820 г.). Не странно ли, что эти строки вышли из-под пера создателя современного романа, который показал во всей шпроте драматизм нашего времени? Впрочем, в этом письме уже чувствуется тайное пристрастие к драме. Может быть, тут и начинались те первые искания, из которых вышел Бальзак.
Только через пятнадцать лет в его письмах снова возникает речь о театре. Над ним висели долги, и он помышлял стать драматургом, чтобы от них освободиться. Пьеса всегда приносит
Позднее, в письме к г-же Ганской от 15 июня 1838 года Бальзак так оценивает Скриба: «Вчера вечером смотрел я „Клику“ и нахожу, что эта пьеса весьма ловко написана. Скриб хорошо владеет ремеслом, однако искусство ему неведомо. Он обладает талантом, но не драматическим гением, да к тому же полностью лишен стиля». Мы и сами нынче судим о Скрибе примерно так же. Я привел это суждение, чтобы показать, что Бальзак, который обыкновенно бывал плохим критиком, умел порою сказать верное слово.
Наконец мы доходим до марта 1840 года, и вот мы накануне представления «Вотрена». Тут имеется несколько весьма любопытных записок. Одна из них адресована г-ну Даблену: «Если есть в Вашем кругу такие особы, кои пожелали бы присутствовать на представлении „Вотрена“ и выказали бы благожелательность к пьесе, то знайте, что я имею право требовать, чтобы продавали ложи сперва моим друзьям, а потом уж незнакомым людям. Я хочу, чтобы в зале непременно были красивые женщины». Что может быть наивней и милей этой последней фразы? Тут виден Бальзак — светский человек, — странный светский человек, который ослеплен высшим светом и воображает его себе неким Олимпом. Герцогини и маркизы чудятся ему богинями. Благодаря своей страсти к химерам он рисует себе зрительный зал, где будут играть «Вотрена», полным бриллиантов и обнаженных плеч; и это для него — совершенно серьезно — должно было решить успех пьесы. Вместе с тем его мучает страх, ибо он пишет Леону Гозлану: «Вы увидите незабываемый провал. Пожалуй, напрасно я собирал публику». Известно, что «Вотрен» был запрещен после первого представления, потому что Фредерику Леметру пришла странная фантазия — в роли ловкого мошенника загримироваться под Луи-Филиппа. В связи с этим проявилась одна из самых благородных черт Бальзака: ему предложили возместить убытки, но он отказался от денег. Как раз на это обстоятельство намекает он в письме к г-же N. «Нынче утром, когда я заканчивал письмо Вам, милый друг, директор департамента Изящных искусств явился ко мне вторично. Он предложил мне сию же минутувозмещение, кое не составило бы положенной Вам суммы… Я отказался. Я сказал ему, что либо я имею на это право, либо нет и что ежели да, то мне надо, по крайней мере, выполнить и обязательства перед третьими лицами; что я никогда ничего не требовал; что я дорожу этой благородной чистотой и не хочу ничего для себя либо хочу всего для прочих…» (Париж, 1840 г.).
Но самая любопытная бальзаковская авантюра в театре — это представление пьесы «Надежды Кинолы». Известно, что он закупил зал целиком и сам заделался маклером, чтобы продать билеты по завышенной цене. На этот счет имеются два весьма любопытных письма, адресованных мадемуазель Софье Козловской. Мы видим, что он в полном восторге от своей коммерческой затеи. «Между нами говоря, закрытые ложи первого яруса стоят по тридцать франков за место, открытые — по двадцать пять франков, а Вас я хочу видеть в одной из открытых лож, там, где будут элегантные женщины. Открытые ложи второго яруса стоят всего лишь по двадцать франков за место… Ну же, Софи, за дело! Откладывать нельзя, время не терпит!» (Париж, 6 марта 1842 г.). Для наших театров это цены неслыханные. Еще более любопытное письмо отправляет он на следующий день. Ему особенно хочется видеть в зале русскую колонию, и он больше чем когда-либо, хлопочет о том, чтобы посадить на передние места красивых женщин. «Скажите всем Вашим русским дамам, что мне нужны фамилии и адреса их друзей (мужчин), желающих получить места, и собственноручно написанные ими рекомендации.Ко мне каждый день являются десятки людей под фальшивыми именами и отказываются сообщить свой адрес: это враги, которые хотят устроить провал пьесе.Мы вынуждены принимать самые строгие меры предосторожности… Через пять дней я уж не буду знать, что мне и делать. Я просто пьян от своей пьесы…» Все эти великолепные расчеты роковым образом привели к полнейшему провалу. Уже на втором представлении снятый Бальзаком зал опустел. Впрочем, «Надежды Кинолы» — самое посредственное из драматических произведений Бальзака. Но на этом примере прекрасно видна сила его воображения, его постоянная потребность измышлять необычайные способы разбогатеть.
Лучшая пьеса Бальзака, наряду с «Мачехой», — «Меркаде», сохранившийся в репертуаре Французской Комедии до наших дней. Чтобы поставить эту пьесу, называвшуюся ранее «Делец», ее пришлось сократить. В письме из Верховни от 9 февраля 1849 года к одному из своих верных друзей, г-ну Лорану Жану, Бальзак рассказывает, что директору какого-то бульварного театра пришла странная мысль переделать «Дельца» в пышную мелодраму. Автор воспротивился этой фантазии. Мы находим в его письме следующую фразу: «В недолгом времени ты получишь „Короля нищих“ — пьесу на злобу дня в республиканском духе и лестную для его величества народа. Великолепный план!» Значит, театр больше чем когда-нибудь занимал Бальзака накануне смерти. Не знаю, сохранился ли план «Короля нищих» и существовал ли он вообще; в полном собрании сочинений Бальзака его, во всяком случае, нет. Письмо от 10 декабря 1849 года, адресованное тому же Лорану Жану, возвращает нас к проектам Бальзака работать для театра. «Продолжительная и тяжелая болезнь сердца, с различными злоключениями, разыгравшаяся у меня этой зимой, помешала мне писать что-нибудь иное, кроме того, чего требовали безвыходное положение моих дел и суровый долг перед семьей… Но в первых числах февраля я буду в Париже и имею твердое и неуклонное намерение работать как член Общества драматических авторов, ибо в долгие дни лечения я открыл не одну маленькую театральную Калифорнию, где можно добывать золото». Этот документ утверждает меня в мысли, что если бы Бальзака не унесла смерть, у нас, несомненно, было бы одним великим драматургом больше. Наконец-то он был спасен от долгов и мог посвятить все свое время театру; а он только и ждал этого часа, потому что был издавна уязвлен страстью к сцене. Я уверен, что он имел бы успех. Его таланту свойственно было постоянно совершенствоваться. Изучая его романы, видишь, как он движется по восходящей линии, идет от худшего к лучшему, с медлительной неуклонностью, словно его массивный ум разогревался лишь постепенно. То же самое мы наблюдаем и в его драматургии: последняя его пьеса «Меркаде» намного лучше всех прочих. Вне всякого сомнения, по этой закономерности развивался бы он и дальше и создал бы свой театральный шедевр. Как ни парадоксально это звучит, Бальзак умер именно тогда, когда он начал ясно понимать свой талант, когда готов был наконец написать и лучшие произведения.
Есть в «Переписке» и другой вопрос, который я подверг самому тщательному изучению: я имею в виду отношение к Бальзаку Французской Академии. До сих пор было в общих чертах известно, что он дважды выставлял свою кандидатуру и что оба раза его не пустили на порог. «Переписка» дает нам некоторые подробности. По ней можно восстановить чувства, испытанные при данных обстоятельствах самим Бальзаком. Я отметил каждую фразу, имеющую хотя бы малейшее отношение к интересующему нас вопросу.
В первый раз он задумал баллотироваться в 1844 году в возрасте сорока пяти лет. Не могу не процитировать короткое письмецо к Шарлю Нодье, в котором Бальзак объясняет, почему Академия отвергла его. «Теперь я знаю совершенно достоверно, что одним из доводов против моего избрания в Академию явилось мое материальное положение, и потому с глубокой горечью прошу Вас не употреблять Вашего влияния в мою защиту… Ежели я не могу попасть в Академию по причине самой почетной бедности, то ни за что не выставлю свою кандидатуру в тот день, когда богатство заслужит мне эту милость. В том же смысле пишу я и нашему другу Виктору Гюго, который принимает участие в моей судьбе». Это исполненное достоинства письмо показывает, какое значение придавал Бальзак титулу академика. В те времена Академия еще не стала предметом всеобщих насмешек, и самые смелые писатели-новаторы почитали за честь вступить в нее. Вопреки клятве не рисковать новым провалом, Бальзак выставил свою кандидатуру вторично.
На следующий год, 3 апреля 1845 года он писал г-же Ганской: «Вот и еще один академик умер, Суме; другие пять-шесть одной ногой стоят в могиле; может быть, судьба сделает меня академиком, несмотря на Ваши насмешки и возражения». Кажется, г-жа Ганская, действительно отговаривала его баллотироваться, потому что Бальзак многократно возвращается к этому вопросу. Будучи иностранкой, она, вероятно, не понимала, какую огромную силу имел и имеет до сих пор во Франции академический титул. В нашей стране, где талант получает признание, только если он запатентован, буржуа поклоняется лишь тому писателю, на котором наклеена этикетка Академии. Книги такого писателя расходятся в гораздо большем количестве экземпляров, его особа становится как бы священной. Что Бальзак хотел вступить в Академию — совершенно ясно; в приведенной мною фразе чувствуется даже безотчетное желание увидеть, как смерть освобождает для него академическое кресло и широко распахивает перед ним заветную дверь.
Во второй раз он захотел баллотироваться в феврале 1849 года; в то время он находился в Верховне, был болен и занят сложным предприятием — устройством своей женитьбы. Расстояние давало ему хотя бы одно преимущество: избавляло от утомительной необходимости делать визиты. Ему пришлось ограничиться письмами к академикам. Но зять его, г-н Сюрвиль, который проживал в Париже, явно предпринимал кое-какие шаги, как это следует из письма Бальзака, датированного 9 февраля 1849 года. Вот что он пишет зятю: «Очень благородно с твоей стороны, что ты пошел к Виктору Гюго, но хлопотать за меня было бесполезно и было бы даже опасно, если бы я твердо не решил никогда больше не выставлять свою кандидатуру в Академию. Гюго очень верно угадал, что я хотел оставить Академию в дураках».Фраза довольно загадочная. Однако можно понять, что Бальзак делал вид, будто выставляет свою кандидатуру с единственной целью: провалиться и тем самым разоблачить предвзятое отношение к нему Академии. Так ли это? Не питал ли он втайне надежду быть избранным? Во всяком случае, ему как нельзя лучше удалось оставить Академию в дураках.
А вот несколько строк из письма к г-ну Лорану Жану, из которых мы узнаем, чем кончилась вся эта затея. «Академия предпочла мне г-на де Ноай. Вероятно, он лучший писатель, чем я; но я более благовоспитанный дворянин, чем он, потому что я отступил перед кандидатурой Виктора Гюго. Кроме того, г-н де Ноай — лицо титулованное, а у меня, черт подери, полным-полно долгов!» Трудно отмстить за себя более остроумным способом.
Итак, документы неопровержимо доказывают, что Бальзак страстно желал стать академиком. И на сей раз Академия не может ссылаться на свой обычный довод, на знаменитое правило, предписывающее ей ждать, пока достойнейшие придут к ней сами. Бальзак пришел к ней, а она его отвергла под самым подлым предлогом. Если имя великого романиста не значится в ее списках, то лишь потому, что Академия, вероятно, думала, что это имя будет выглядеть там позорным пятном. Только на Академии лежит вся тяжесть ответственности за это попрание справедливости, за это оскорбление величества в литературе. По одному названному факту можно судить, что собою представляет сие одряхлевшее учреждение, которое и в наши дни упорно цепляется за жизнь. Академия давно потеряла всякое влияние на изящную словесность. Она не в состоянии даже завершить Словарь, — г-н Литтре закончил его раньше, чем Академия [27] . Деятельность ее ограничивается тем, что она ежегодно раздает литературные премии самым послушным и набожным, как раздают святые образки в монастырях. Великий поток современных идей проносится мимо Академии, безразличный к тому, что она думает и делает, и в один прекрасный день неизбежно снесет ее. И, право, уже много лет можно считать, что Академии и вовсе не существует, настолько она мертва. Однако мелкое тщеславие побуждает еще наших писателей украшаться титулом академика, как украшаются орденской лентой. К Академии влечет пустая суетность. И она потерпит крах в тот день, когда независимые умы откажутся войти в сообщество, в коем не состояли ни Мольер, ни Бальзак.
27
Французская Академия приступила к составлению словаря французского языка со своего основания, в 1635 году. Первое издание вышло в 1694 году, но оно не было законченным. В 1877 году было выпущено новое издание словаря Академии, все еще не завершенного. В том же году филолог и философ-позитивист Эмиль Литтре (1801–1881) выпустил свой фундаментальный словарь французского языка. (прим. коммент.).
Публикация «Переписки» разочаровала тех, кто ожидал найти в ней сведения о закулисной стороне литературной жизни. Самые интересные письма — это те, которые Бальзак посылал своим родным и друзьям. Они занимают добрую половину всего тома; особенно многочисленны письма к сестре и матери; затем следует назвать письма к г-же Ганской, представляющие собой настоящий дневник, который велся изо дня в день, и письма к Зюльме Карро, давнишнему другу романиста, — от нее он ничего не скрывал. Таким образом, «Переписка» заполнена личностью Бальзака. Другие мало его интересуют; суждения о современных ему людях и событиях он высказывает лишь случайно, да и то всего в нескольких строках. На сцене всегда он один, и говорит он о себе, о своей работе, своих планах, своих долгах, своих чувствах. Он ставит себя в центр окружающего мира. Это своего рода навязчивая идея человека, который в любую минуту находится в состоянии творчества. Отсюда глубокое своеобразие всего сборника.