Собрание сочинений. Том 1. Ким: Роман. Три солдата: Рассказы
Шрифт:
— Я также потерял ее, — печально проговорил он. — Это одни из врат к Пути, но для меня они закрыты уже много лет.
— О чем ты говоришь? — сказал пораженный Ким.
— Ты размышлял в уме, что такое твоя душа. Эта мысль внезапно охватила тебя. Я это знаю. Кому и знать, как не мне? Куда ты едешь?
— В Каши (Бенарес).
— Там нет богов. Я испытывал их. Я иду в Прайят (Аллахабад) в пятый раз в поисках Пути к просветлению. Какой ты веры?
— Я также Ищущий, — сказал Ким, употребляя одно из любимых слов ламы. Хотя — на мгновение он забыл о своей северной одежде — хотя один Аллах знает, чего я
Старик взял свой посох под мышку и сел на клочке красноватой леопардовой шкуры, когда Ким встал при приближении поезда, шедшего в Бенарес.
— Ступай с надеждой, маленький брат, — сказал он. — Длинен путь к стопам Единого, но все мы идем туда.
После этой встречи Ким уже не чувствовал себя одиноким и, отъехав едва двадцать миль в битком набитом вагоне, уже стал веселить соседей самыми удивительными россказнями о волшебных дарах, которыми обладал он и его учитель.
Бенарес поразил его, как особенно грязный город. Приятно было видеть, какое почтение оказывалось его одеянию. По крайней мере, треть населения города постоянно молится той или другой группе многих миллионов божеств и потому почитает святых людей всякого сорта.
Случайно встретившийся фермер из Пенджаба, напрасно обращавшийся ко всем своим местным богам с мольбами излечить его маленького сына и прибегнувший к Бенаресу как последнему средству, привел Кима в храм джайнов, находившийся на расстоянии около мили от города.
— Ты с севера? — спросил фермер, протискиваясь сквозь толпу в узких, вонючих улицах, подобно своему любимому быку.
— Я знаю Пенджаб. Моя мать была с гор, а отец родом из Амритцара, близ Джандиала, — сказал Ким, приноравливая бойкий язык к потребностям минуты.
— Джандиала — Джаландур? Ну, так мы в некотором роде соседи. — Он нежно кивнул головой плачущему ребенку. — У кого ты служишь?
— У святейшего человека в храме в Бенаресе.
— Все они чрезвычайно святы и чрезвычайно жадны, — с горечью сказал джат. — Я ходил между колонн и топтался по храмам, пока ноги не отказались служить мне, а ребенку ни чуточки не лучше. И мать также больна… Тише, перестань, маленький… Мы переменили ему имя, когда пришла лихорадка. Мы одели его в платье девочки. Мы сделали все. Я сказал это его матери, когда она выпроваживала нас в Бенарес. Ей следовало бы поехать со мной. Я говорил, что Сакхи-Сарвар-Султан лучше всех помог бы нам. Мы знаем его великодушие, а эти здешние боги — чужие нам.
Ребенок повернулся на подушке — ею служили громадные, мускулистые руки отца — и взглянул на Кима из-под отяжелевших век.
— И все было напрасно? — с интересом спросил Ким.
— Все напрасно, все напрасно, — потрескавшимися от жара губами сказал ребенок.
— Боги дали ему по крайней мере здоровый ум, — с гордостью сказал отец. — Подумать только, как он слушал все и понял. Вон там твой храм. Теперь я бедный человек: слишком много жрецов имели дело со мной. Но мой сын — мой сын, и если дар твоему учителю может послужить его излечению, я уже не знаю, что и сделать тогда.
Ким задумался, дрожа от гордости. Три года тому назад он быстро воспользовался бы положением и ушел бы беззаботно. Но почтение, оказываемое ему джатом, подтверждало, что он, Ким, взрослый человек. К тому же он перенес сам несколько раз лихорадку и знал достаточно, чтобы понять, что болезнь ребенка происходит
— Вызови его, и я дам расписку на лучшую мою пару волов, только бы ребенок выздоровел.
Ким остановился у наружной резной двери храма. Банкир из Аджмира в белой одежде, только что очистившийся от своих грехов, спросил юношу, что он делает тут.
— Я — чела Тешу ламы. Служителя Божия из Бод-юла, находящегося тут. Он велел мне прийти. Скажите ему.
— Не забудь ребенка! — крикнул надоедливый джат и затем стал причитать по-пенджабски: — О святой, о ученик святого и боги надо всеми мирами, взгляните на горе, сидящее у ворот! — Эти крики так обычны в Бенаресе, что никто из прохожих не повернул головы.
Банкир, примиренный со всем человечеством, скрылся в темной глубине храма. Потянулись одно за другим легкие, никем на Востоке не считаемые мгновения. Лама спал в своей келье, и никто из жрецов не хотел будить его. Когда стук его четок, наконец, нарушил покой внутреннего двора, где стоят спокойные изображения архатов, [16] послушник шепнул ему: «Твой чела здесь», — и старик пошел быстрыми шагами, забыв конец молитвы.
16
Архаты — высшие существа, средние между человеком и Буддой.
Как только высокая фигура ламы показалась в дверях, джат подбежал к нему и, подняв ребенка, крикнул: «Взгляни на него, Служитель Божий, и, если захотят боги, он будет жив, он будет жив!»
Он порылся в поясе и вынул мелкую серебряную монету.
— Что это? — Взгляд ламы обратился к Киму. Он говорил на языке урду гораздо лучиге, чем прежде под Зам-Заммахом, но отец не дал им переговорить между собой.
— Это просто лихорадка, — сказал Ким. — Ребенка недостаточно кормят.
— Его тошнит от всякой пищи, а матери нет здесь.
— Если позволите, я могу вылечить его, Служитель Божий.
— Как! Из тебя сделали врача? Подожди здесь, — сказал лама и сел рядом с фермером на последней ступеньке храма, а Ким, искоса поглядывая, медленно открыл ящичек из-под бетеля. В школе он мечтал, как вернется к ламе сахибом, как подразнит ламу прежде, чем откроется ему. Гораздо больше драматизма было в его теперешнем виде, когда он шарил среди бутылочек с нахмуренным лицом, останавливаясь для размышлений и бормоча заклинания. У него был хинин в таблетках и еще какие-то темные лепешки, вероятно, из мясного сока, впрочем, ему это было все равно. Ребенок не хотел есть, но стал жадно сосать лепешки и сказал, что ему нравится их соленый вкус.
— Так возьми вот эти шесть лепешек. — Ким подал их фермеру. — Возблагодари богов и вскипяти три в молоке, остальные три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему это (он подал полтаблетки хинина) и хорошенько укутай. Дай ему воду из-под остальных трех лепешек и другую половину этой белой лепешечки, когда проснется. Вот тут еще темное лекарство, которое он может сосать дорогой.
— Боже, что за мудрость! — сказал фермер, хватая лекарство.
Ким припомнил все, что мог, о том, как его лечили осенью от малярии, прибавив только красноречие, чтобы произвести впечатление на ламу.