Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Данила застонал во сне. Ольга оставила Настасью и легким шагом подошла к нему. Прилегла с краю, обняла Данилу бережной и крепкой рукой. Он, успокаиваясь, во сне сжал ее пальцы и затих.
Утром из польско-тушинского лагеря перебежали в крепость пятьсот казаков во главе с атаманом Епифанцем. Казаков пускали по нескольку человек через малые воротца и отводили в Успенский собор. Там они присягали «сидети в осаде без измены», а потом их разместили, как пришлось.
В тот день в крепости было варево, да и многие казаки, кто подогадливее, прихватили с собой хлеба и сала.
Засучив рукава зеленых, синих, красных жупанов и сверкая сталью кинжалов, казаки резали сало над котлами. Скоро добротные запахи мяса и жира разнеслись по всему крепостному двору. Люди повеселели, словно в лицо всем пахнуло надеждой на скорую победу.
Тут же, у котлов, за горячим варевом, казаки братались с заслонниками, а шутки и рассказы шли нескончаемой пестрой чередой.
Казаки рассказывали, что в лагере Сапеги и Лисовского русским людям было «дюже худо». Русских людей, «яко скотов», первых гнали в бой, ставили их на самые опасные места. Убитых хоронили «яко псов безвестных», «без напутствия в смертный путь», а на могилах даже «малого крестика» не оставляли. Польские жолнеры, для особого посмеяния и унижения русских людей, на могилах жгли костры, жарили баранов, пьянствовали и последними словами хулили русских людей, называя их «нищей ордой», «проклятыми схизматиками» [117] , «голодными псами». Между ляхами и русскими все чаще стали вспыхивать ссоры, поножовщина, убийства. Русские изменники, тушинские ублюдки, окончательно продавшиеся ляхам, тоже издевались над казаками, за что и бывали ими с особым ожесточением биты. Ляхи-военачальники после каждой такой потасовки бросали русских пленных в пытошную избу, били плетьми, морили голодом. Казаки, гулящие люди и поддавшиеся обману и посулам ляхов государевы стрельцы десятками, сотнями побежали из польского лагеря. Последнее время, опасаясь «урона в людях», Сапега приказал ловить беглецов и прежестоко наказывать плетьми. Но бегство от этого не уменьшилось. А когда меткой стрельбой троицких пушек была разбита грозная «трещера» и стало известно, что осажденные разрушили польский подкоп, — дрогнули сердца русских перебежчиков, уразумели они свой грех перед родиной, а уж про вольное казацкое сердце и говорить нечего!
117
Еретиками.
Уже немало дней кучками собирались казаки, размышляя вместе и примериваясь, как лучше и вернее разрешить свою запутанную судьбу. И наконец решили: чем бежать куда глаза глядят, рискуя жизнью и казацкой вольной честью, лучше пойти к своим, русским людям, которые храбро бьются в осаде за весь русский народ, ограбленный, истерзанный врагами — и не сдаются, стоят крепко. Как порешили казаки, так и сделали.
— Пятьсот казаков да тех сидельцев из-под Каличьей башни — сорок два… вот те без малого шестьсот новых заслонников! — с довольным видом подсчитывал потом князь Григорий. — Подвалило нам людишек ради худобы нашей, а… пушкарь?
— Сие ладно, князь-воевода, — отвечал Федор Шилов, — а они к тому ж зело добры вести принесли…
— Ну-ко, ну-ко?
— Будто Михайло Скопин-Шуйский из-под Новгорода идет нам на подмогу.
— Ой ли? — радостно встрепенулся воевода. — Скопин Михайло Васильевич, батюшко наш, начальник пресветлой! Ой, пушкарь… ну и талан у него, у Скопина Михайлы! Горазд полки водити, а уж в битве — орел!
— То-то, казаки сказывают, страшатся его ляхи.
— Ведома им сила его да талан, вот и почали труса праздновать… Да ништо, трусь не трусь, а от Скопина не уйдешь! Слышишь, уж двое суток ляхи молчат, словно волки в норе отлеживаются да шкуру зализывают.
— Еще скажутся, воевода, — змея помирает, а все яду хватает… Глянь-кось, воевода, прочистили мы пушечки, словно невест к свадьбе обрядили! — И Федор любовно похлопал ладонью по стволам пищалей. — Вот, все мелки пушечки изготовил. Вот пищали полуторные, вальконеи со свицкими замками. Глянь-ко, князь-воевода, эко малы ядры потребны для сих пушечек… вона какие, словно яблочки, а весу в них и вовсе пустяк: вона ядро на полфунта, на четверть фунта, на три четверти… а самое тяжелое, гляди, всего один фунтик весит!..
Федор подбросил на ладони маленькое ядро и, ласково огладив его темными от дыма пальцами, поднес ближе к воеводе.
— Сие малое ядрецо да и пушечка сама — экая благодать!.. Для таковой пушечки, чтобы в бой ее взять, о конях не заботься, — сами в лямку впряжемся да и потянем на себе… И на стрельбу сии пушечки куды как легки да быстры… Ну, прямо для похода излажены! Мыслю я, князь-воевода, и чаю — время ноне приспело: нам первым на врагов ударить… Народу у нас прибавилось, пушечки готовы, распахнем ворота да и ударим на ляхов да тушинцев поганых!
Воевода растерялся и всплеснул руками:
— Смотри, что удумал! Дурацкая твоя башка! Да они же нас сомнут, набегут, изрубят!..
— А мы с пушечками выйдем… аль я тебе понапрасну все сие сказывал, воевода?
— Нет, нет!.. И не смей, не смей меня более о том просить!.. Вот и Алексей Иваныч согласия не даст! — и воевода за все время осады впервые обрадовался, увидел сухопарую фигурку Голохвастова, поднимающегося по лестнице.
— Алексей Иваныч, мы же с тобой мужи разумные, — возбужденно заговорил Долгорукой, — мы сего безумства не дозволим!
Князь Григорий тут же рассказал о замыслах Федора Шилова и возмущенно повторил:
— Сего безумства мы не дозволим!.. Я себе до поры смерти не хочу… и за ворота выходить не буду!.. Нам Скопина-Шуйского, сказывают, на подмогу шлют… и дождемся его в стенах наших.
— Знамо дождемся, — поддержал Голохвастов. — И я не ополоумел, на рожон не пойду, а сей дурьей голове…
Он повернулся к Федору Шилову и презрительно ткнул его в лоб костлявым пальцем.
— Выкинь-ко дурь с башки, орясина…
— Кабы то в моей лишь голове было, — спокойно усмехнулся Федор и вдруг так прямо и стойко глянул в сердитые глаза воеводы, что Голохвастов сразу замолк и только переглянулся с Долгоруким.
— То не я одиноко умыслил, а и товарищи мои… Промеж нас уж все уговорено… Хоть тут же, не мешкая, за ворота выйти… Ну-ко, скажем воеводам все, как братья от одной матери… Ну? — и по знаку Федора из-за выступа бойницы вышли сотники Данила Селевин и Иван Суета, а за ними, как на подбор, еще не один десяток заслонников, рослых, плечистых молодцов. Были среди них несколько «голов стрелецких», были пушкари, пищальники и «головы пушкарские». Среди знакомых лиц воеводы заметили кое-кого и из вчерашних прищельцев-казаков. То здесь, то там взмывался по ветру черный или русый казачий оселедец [118] или полымем горел алый верх казацкой шапки.
118
Длинный чуб волос на темени бритой головы.
Воеводам сразу все стало понятно. Ох, не только вместе кашу ели да казацким салом угощались эти трое боецких главаря!.. Это были доподлинные боецкие главари, которые, кажется, ни минутки не теряли даром — ведь все эти молодцы подобрались один к одному как вершители задуманного ими боя. Уже не важно для них: согласятся или нет воеводы — у этих людей свои воеводы есть. Вот они: Федор Шилов, пушкарь, огненных дел мастер, и богатыри-сотники Иван и Данила. Да, вещий сон приснился воеводе Долгорукому перед первым боем, когда Данила Селе-вин и Иван Суета в глазах его засверкали в золотом панцыре и латах Георгия-победоносца, убивающего змия-дракона. Вот стоят они, людские воеводы, боецкие главари, обтрепанные кафтанишки на их плечах выглядят неизносно, словно кованые кольчуги. А попробуй смутить этот твердый, прямой, как родниковая вода ясный взгляд — легче железо плетью перешибить. Попробуй рассеять их силу — нечем. Здесь, в осажденном городе, сила — у них, защитников его, а теперь видно, что и разум — у них.