Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций

Белый Андрей

Мы, расступись, наблюдали борьбу: Ведекинд дал ей время развить весь орнамент телесных движений, напомнивших танец Дункан, взятый в темпах стремительных; позою поза стреляла; она завивалась, как трель дисканта над звучащею басом, могучей скульптурою торсов, напомнивших пращников, дискометателей; Франк Ведекинд был не менее великолепен в борьбе; наконец он ее положил на лопатки все с тою же бледною маской лица, устремленного мимо – жены, мимо мира, —

– в себя!

Вероятней всего: фотография, столь ужаснувшая немцев, снята была после турнира супругов; мы пели и пили; я помню, как мандолинист, заломив поля шляпы, запевши струной, проводил меня д'o дому; долго бренчала струна в пустоте ночной улицы; я уж стоял у окна, раздеваясь, а где-то она еще плакала.

Бегство из Мюнхена

Все мне наладилось в Мюнхене; были теплы наши споры, мечты об Италии: перевалить Сен-Готард и, надевши «рукзаки» [91] ,

пешком опуститься в Лугано, в Милан; переживши Флоренцию и постояв под Джиотто в Ассизи [92] , безумствовать в Риме.

Меня ожидала и близкая радость: Э. Метнер [93] , оставивши Нижний, с женою и братом своим, композитором, переезжали сюда: в декабре; я мечтал о беседах-пирах впятером; из Москвы от Эмилия Метнера сыпался град указаний: «А вы посетили ли? Не посетили! Бегите скорей: немцы – то, а – не это». И вдруг узнаю: Метнер – в нервной горячке: Братенши, Андрей, брат жены, застрелился, убивши любимую женщину (по первому браку Сенцову); Братенши я знал; мы с ним встретились перед отъездом; как я, выхлопатывал паспорт он, чтобы, как я, убежать: от семейной трагедии.

91

Дорожные мешки.

92

В Ассизи – фрески Джиотто.

93

См. «Начало века», глава первая.

О, – эти «куклы» пустые!

Свое обещанье писать Щ. сдержала; и я успокаивался, разбираясь в угарном двухлетии.

Вытащил текст уж когда-то готовой симфонии, мысля ее переделать, мечтая о разных технических трюках; как-то: с материалами фраз я хотел поступить так, как Вагнер с мелодией; мыслил тематику строгою линией ритма; подсобные темы – две женщины, «ангел» и «демон», слиянные в духе героя – в одну, не по правилам логики, а – контрапункта.

Но фабула не поддавалася формуле; фабула виделась мне монолитной; а формула ее дробила в два мира: мир галлюцинаций сознания и материальный; слиянье искусственных этих миров воплощало иллюзии, диссоциируя быт; сама фабула перерождалась теперь в парадокс контрапункта; я был обречен разбить образ в вариации вихрей звучаний и блесков: так строился «Кубок метелей»; он выявил раз навсегда невозможность «симфонии» в слове.

Я в Мюнхене думал, что я разрешу то, пред чем отступил Малларме; Мюнхен – вовсе не творческий город – такой, как и старая, наша Москва, из которой я бегал: работать; из Мюнхена Ибсен уехал работать в Тироль; в Мюнхене ж В. Владимиров ставил себе невыполнимые цели; стиль мюнхенской живописи – безвкусица.

Я писал с упоением, все мечтая увидеться с Метнером: с ним поделиться заданием: —

– вдруг!.. – письмо Щ., я – «бесчестен», свой «Куст» [94] напечатав в «Руне»; а – «Куст» – бред, мной написанный летом, – в эпоху, когда Щ. нарушила слово свое; в этом жалком рассказе заря – не заря, огородница – не огородница; некий «Иванушка», ее любя, бьется н'aсмерть с «кустом»-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова вернуться к былинному ладу; и – все!

94

См. «Золотое руно», 1906 г., № 10–11.

Ни намеков, ни йоты «памфлета»; сплошная депрессия, как и стихи «Панихида», как бред с «домино»; жалко; бред, о котором забыл, – напечатали.

И не в «бесчестности» каялся я, потому что «бесчестность» – предлог для «бесчестной» нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его всаживать в спину – бесчестно.

Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в домино; но убийство и самоубийство – изжиты, отрезаны, раскритикованы; а «домино» уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже физически, как зараженная ядами «трупа», во мне.

Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. – Аш и плясы художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:

Возясь, перетащили в домКровавый гроб два арлекина.И он, смеясь, уселся в нем…И пенились, шипели вина…. . . . . . . .Над восковым его челомСклонились арлекина оба —И полумаску молоткомПриколотили к крышке гроба.

Но дело не в Мюнхене; арлекинада другая вставала в сознании: слухи разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг

Петербург, столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб, в подсознании жили – Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным, как заживо, – в гробе.

Куда мне бежать? В Петербург? Нет, – отрезано: данным ей словом; в Москву? Нет… Куда ж? Побежал я на Вагнера; в уши забила какая-то дрянь, а не Вагнер; взвизг ярости – моя статья: «Против музыки» [95] : музыка – лжива, когда ею подлость прикрыта; отослано… – мало; пишу манифест «Оскорбителям» [96] : в нем меценаты – мои палачи: «Посылаем вам наше… проклятие» [97] . Мало: и люди пера – хороши; встали: крашеный, в мушках, Кузмин, Арабажин со своим «социализмом», Иванов с «и нашим и вашим»; пишу я в «Руно» свой памфлет [98] ; «домино» продолжает шептать:

95

Неперепечатанная статья в «Весах».

96

См. «Весы», 1906 г., № 12.

97

См. «Художник – оскорбителям».

98

Неперепечатанная статья в «Золотом руне» (заглавие забыл).

– «Ты убей».

– «Не убью».

– «Так убью тебя – я».

Отравление крови, которое вызвало вскоре флегмону.

Тут Гиппиус с мужем своим Мережковским – мне пишут; в Париже они: мне дают порученье к их издателю здешнему, Пиперу; и убеждают приехать в Париж; точно сон этот день: и – свидание с Пипером, и – неожиданно взятый билет; еду выложить Гиппиус все, чтоб откупорить дверь «домино»; но – слова – не откупорили; надо было откупорить кровь.

Ехал в спальном вагоне, в пустом: совершенно один; едва видел: Владимиров, Вулих в окошке махали руками; сидел я, подавленный горем, с единственным спутником: с проводником, схоронившим любимую дочь; он приплелся ко мне; он сел рядом, схватяся за голову; я – успокаивал; вспомнилось:

– «Брат!»

Поезд остановился: граница!

Париж

Мюнхен – меньше, оглядней; Париж – неогляден: не дан в композиции; он есть борьба композиций; сказать: «Я в Париже» – сказать: «Я – нигде». Это – фраза; здесь каждый живет лишь в одном из «Парижей»; средь них есть «Париж» одиночек, мансардников, анахоретов; в нем интерференция грохотов, светочей – как тишина межпланетного мрака.

Берлин – очень грохотен; в нем плац-парады пошлятины – стиль, а не морок; в Париже – спектр грохотов перетирается в мороки улиц; разврат здесь пестрей; добродетель – возвышенней; меж Тюльери и меж Лувром, которые точно планеты остывшие, – хаосы новых возможностей; едва ты попал сюда, как завербован одним из «Парижей»; коль Мюнхен – Луна, а Юпитер – Берлин, то Париж есть система планет, предстающих пылинками; ты можешь жить на Луне, на Юпитере, можешь вращаться в пространстве меж ними, летя под землею в метро из квартала в квартал, под кварталами, тебе ненужными; можешь всю жизнь пролетать под пятами тебе неизвестных людей, улиц, башен, церквей и театров, проваливаясь на Луне и выкидываясь на Юпитере; связь между ними – провалы и взлеты: не улицы города.

Целого – нет сперва: только «Парижи»; Париж же – лишь скобки, иль он – пустота; в ней всплывают: квартал за кварталом; ты к ним переносишься, точно в болиде; а можно в болиде прожить, не увидев «Парижей»; болид твой – мансарда.

Я в Мюнхен привез восприимчивость к цвету предметов и к уличным звукам; Париж в меня вляпался новыми цветностями; вдруг: возник мне Литейный проспект с Мережковскими; и показалось: причинность нарушена; где она, если в ней «так как» – плакат на стене с «Дюбонне» [99] , если в ней консеквенция есть… Александр Бенуа, заседающий в «Мире искусства»? Так как «Дюбонне» – моя первая встреча с Парижем, конечно, А. Н. Бенуа – моя первая встреча с живым человеком; от этого вдруг перепуталась вся география; или Париж – в Петербурге? Или Петербург – часть Парижа? В Париже воскресли мне все впечатленья Литейного после того, как я голову драл перед башнею Эйфеля, поотдыхавши в отельчике (в доме свиданий, вернее), куда завлекают с вокзала портье, высылаемые ловить рыбу; пока не устроишься ты у «себя» (на второй-третий день), ты затерян меж пестреньких ковриков лишь показных коридориков с «шиком», куда открывается комнатка с душным двухспальным «престолом»; здесь стены глядят на тебя срамным шиком; за ними ж в постели катаются: скрипы и выкрики (стены сквозные).

99

Реклама напитка.