Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
Слезы Ольги сразу высохли. Она сидела, вся выпрямись, и слушала, не перебивая, речи Ивана Ивановича, пока он сам не заметил ее враждебного выражения.
— Опять обиделась! — сказал он с горечью.
— Стоит ли обижаться, раз ты не хочешь понять, — ответила она с небрежностью, за которой таился гнев. — Ты пишешь в газету, каждый грамотный!.. Ведь вы о своем любимом деле пишете, когда волнуетесь, болеете за него. Поэтому у вас и получается попутно. А о чем я буду писать попутно? У меня ничего другого нет! Я плачу потому, что тоже хочу быть настоящим человеком и не могу примириться со своей новой неудачей. И не примирюсь!
— Это бывает. Для того чтобы достигнуть цели, надо много работать, — сказал Ольге Тавров в гостеприимном доме Павы Романовны.
Пава Романовна могла бы «поклясться честью», что Тавров влюблен в Ольгу: когда человек краснеет и бледнеет при одном упоминании женского имени, тут трудно ошибиться. Но сколько она ни прислушивалась и ни приглядывалась, ничего такого интимного между ними не происходило. Они читали сочинения Ольги, которыми Пава Романовна искренне восхищалась, как и стихами Игоря Коробицына (она даже предлагала устроить более открытые обсуждения, льстя себя мыслью о подобии литературного салона); рассуждали о музыке, театрах, политике, играли в шахматы. Иногда Пава Романовна завидовала возможности таких отношений, необычных, по ее понятиям, между мужчиной и женщиной данного возраста. Это было гораздо привлекательнее простого флирта, но и требовало от женщины чего-то большего, чем ловкое кокетство и умение вести занимательный разговор. Каким образом можно удерживать влюбленного мужчину в границах серьезной, юношески чистой и преданной дружбы?
И сегодня, когда Ольга пришла очень расстроенная, он утешает ее просто, как брат родной!
— Всюду завистники и негодяи! — энергично заявила, в свою очередь, Пава Романовна, узнав о неудаче Ольги. — Ничего, милочка, вы не обращайте на них внимания. Если бы я могла так складно писать, я бы для собственного удовольствия сочиняла.
Слушая ее, Ольга почти виновато взглядывала на Таврова, но тот относился к болтовне Павы Романовны снисходительно.
— Насчет завистников и негодяев — это вы зря, — сказал он ей, рассеянно поглаживая баловницу кошку, которая ластилась к нему, мурлыча и толкая его зеленоглазой мордочкой. — Просто газетные работники иногда пугаются вещей, написанных не по шаблону. Да и Ольга Павловна еще не научилась писать. Знаете, что я вам посоветую?.. — обратился он к Ольге.
Она сидела близко и так прямо посмотрела на него, что на минуту он потерял душевное равновесие. Однако открытый взгляд ее выражал лишь грусть и доверие. Тавров нахмурился, улавливая утраченную мысль, а рука его почти с нежностью потянулась снова к кошке, свернувшейся рядом в теплый и мягкий клубок.
— В самом деле, пишите больше, чаще бывайте на производстве…
Для «собственного удовольствия». — Ольга усмехнулась. — Я, правда, нетерпелива: только начала, а хочу немедленного признания. Но теперь не отступлюсь так просто. Чтобы стать хорошим механиком, нужно пять лет специального обучения да практика… А работать в газете еще более серьезное дело.
— Значит, стоит потрудиться! — весело договорил за нее Тавров. — Напишите очерк о женщинах-националках, пришедших на производство в последние годы, таких, как Варя Громова. О ней одной стоит написать. И напишите о Чажме.
— Не плачь,
— Я пришла сказать вам спасибо за деньги, за все…
— Полно, голубчик! — Иван Иванович, очень расстроенный, стоически выдержал взгляд осиротевшего ребенка. — За помощь надо Дениса Антоновича благодарить. Да никого не надо благодарить! Мы обязаны помочь…
— Нет, не обязаны. Ведь вы не виноваты в том, что мама умерла. — Глаза Любы опять налились слезами. — Мама так страдала от головных болей. Так мучилась!.. Просто не знала, куда деваться. А губы искусывала в кровь, только бы не кричать. Какая уж это жизнь для нее была! — с интонацией взрослого человека, возможно, с чужих слов, но с глубокой чистой печалью говорила девочка.
Отец ее утонул в прошлом году в Чажме, и после смерти матери она осталась одна.
— Вот доля хирурга! — сказал Хижняк, возвратясь в комнату, где помещался местком. — За больного переживай, да еще родственники почти у каждого есть. О них помнить надо!
— Хорошо, что нашлись попутчики до места жительства, — задумчиво отозвалась Елена Денисовна, забежавшая к мужу на минутку. — Славная девочка, так жалко ее! Я бы с охотой взяла ее в дети.
Хижняк сразу встрепенулся:
— О чем мы до сих пор думали?..
— Я с ней разговаривала. И не только я — Ольга Павловна тоже. Им вовсе хорошо было бы взять ребенка, раз своих нет.
— Ну и как?
— Отказалась. К бабке хочет.
Синие глаза Хижняка заволоклись дымкой грусти.
— Осталась сирота, как пташка нежная, в самом беззащитном возрасте! Но у нас хоть есть кому о ней позаботиться, и от государства пенсию получать будет. А сколько сейчас остается безнадзорных по белому свету в Англии, в Германии! Развязали войну проклятые господа, чтоб им провалиться!
— Люба похожа немножко на нашу Леночку, только ей уже десять лет, и не по годам развитая, — говорила Ольга Ивану Ивановичу. — Как взрослеют дети, переживая горе!
Она взглянула исподлобья в лицо мужа и умолкла, вспомнив свое недавнее столкновение с ним по поводу его работы. В самом деле, какую большую ответственность берет он на себя по доброй воле!
Но Иван Иванович не слышал последних слов Ольги, внимание его в это время привлек приисковый механик Игорь Коробицын.
На Игоре были клетчатые брюки с манжетами под коленом, пестрые чулки и туфли на толстой каучуковой подошве. Белая, заправленная под пояс брюк рубашка с мелкой вышивкой и розовыми ленточками у воротника, походила на женскую кофту.
Глянув на эти ленточки, Иван Иванович сразу развеселился.
— Какой день! Какой прекрасный день! — торопливо заговорил Игорь, еще более худощавый под большим козырьком сверхмодного кепи. — Иван Иванович, Ольга Павловна! Желаете пойти с экскурсией по горам? Завтра организуем компанию. Пава Романовна тоже примет участие…