Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович

Коптяева Антонина Дмитриевна

— Ты любишь свою работу и хочешь, чтобы все интересовались только ею. Откуда такая ирония к моей попытке писать в газету? «Писательница», «сочинительница»! — со злостью передразнила Ольга. — Ты всегда старался ограничить мои стремления ради собственного удобства. Вспомни, как ты уговорил меня поступить в медицинский институт! Ты говорил: «Зачем тебе возвращаться в машиностроительный? Окончишь — пошлют куда-нибудь совсем в другую область». Я за тобой всюду езжу, а ты со мной разве не смог бы поехать?

— Ты сама говорила, что там неинтересно, что сухой предмет.

—

Это я уже после говорила. Надо же было как-то оправдать свой уход.

— А к чему сейчас вспоминать? — спросил Иван Иванович, тоже начиная сердиться. — Если серьезно решила работать в газете, зачем сожаления о том, что уже непоправимо?

— Затем, что тебе и тогда было все равно, как я себя чувствовала, и сейчас тоже. — Ольга помолчала, но, не в силах совладать с горькой обидой, добавила: — Я уже заговаривала… Если бы ты хоть чуточку понимал, то сам давно предложил бы… уступил мне возможность написать о цинготниках.

— С этого надо было начинать, а не крутиться вокруг да около с таким злом! Ты даже забыла, что я сам просил тебя написать о них, когда ты приходила в больницу. Ищешь предлог для ссоры, вот и выдумываешь!

Ольга снова вспылила:

— Я больше не стану говорить о себе, раз ничего, кроме взаимных оскорблений, не получается.

Лето было на исходе. Иван Иванович, поглощенный делами, совсем забыл об отдыхе. Ольгу одолевали свои трудности и заботы.

— Ты стала заправской домохозяйкой! — сказал однажды доктор, отведав варенья из морошки, заготовленного ею. — Я не ожидал, что ты основательно займешься этим.

Не понимая, одобрял или осуждал он ее поведение, Ольга сказала небрежным тоном:

— Занятия в кружке английского языка у меня тоже идут неплохо.

О том, что занимало ее воображение и за чисткой картофеля, и по пути в магазин, она промолчала. Теперь она боялась разговоров с мужем на литературные темы. При нем она говорила только о домашних мелочах, и это еще больше отдаляло их друг от друга, потому что Ивану Ивановичу и самому уже не приходило в голову делиться с ней своими большими заботами. Но он любил ее и такую, погруженную в милую суету, озабоченную покупками или деловито обсуждавшую с приходящей работницей очередное кухонное мероприятие. Тем более ему нравилась ее скромная общественная деятельность, в которую он включал и газетные статейки.

Однако, будучи чутким человеком, он быстро обнаружил подозрительную брешь в мирном, казалось, семейном существовании: сначала еле уловимый сквознячок, затем нарастающее ощущение холода и наконец открытую отчужденность.

Иван Иванович удивился и огорчился.

— Чего тебе не хватает? — спросил он жену после очередного, нелепого, по его мнению, столкновения.

— Совершенного пустяка — побольше внимания, — ответила она, бледнея.

Ее бледность яснее всяких слов показывала серьезность положения, но очевидная вздорность обвинения опять рассердила и возмутила доктора.

— А если бы ты работала столько, сколько я, чего ты потребовала бы тогда от близкого человека?

— Я бы не только требовала от него, но

и ему уделяла частицу своего духовного богатства.

— Значит, общение со мной не обогащает тебя?

Ольга с минуту молчала, пока молчание не стало невыносимым для обоих. Тогда она сказала быстро и нервно:

— Да, не обогащает.

Дня три после этого они совсем не разговаривали.

51

Положив в карман блокнот и карандаши, Ольга вышла из дому и остановилась на крыльце, глядя на серые вершины знакомых гор. Внизу, в лесистых распадках, уже сверкала осенняя позолота; начинали желтеть листья ольхи и тополей, побурели лиственницы.

«Туда бы, в горы!»

Но иная потребность толкала начинающего корреспондента в другую сторону: вниз с береговой террасы, потом улицей, по дорожке вдоль старого русла реки, где светлели груды промытых песков. Люди прииска, их быт и труд привлекали Ольгу. Теперь она уже не стеснялась ходить с блокнотом и записывала все, что заслуживало внимания, спускалась в старательские шурфы, заходила в будки мотористов на гидравликах, пробовала овощи, выращенные в якутском совхозе, помогала портнихе-якутке подобрать фасон платья для такой же румянощекой скуластой бригадирши-огородницы с косами цвета воронова крыла. Она была приветливо-общительна, и каждый охотно делился с ней трудовым и жизненным опытом.

«Обед сегодня я разогрею вчерашний, — думала Ольга, проходя по узкой дощечке через мутный поток водоотводной канавы. — Хорошо, что Ваня не привередлив, но почему он не верит в серьезность моих намерений? Мы становимся чужими. Нам уже не о чем говорить, когда мы остаемся вдвоем. Мне приходится читать свои очерки Паве. Хотя она мало смыслит в литературе и политике, но все-таки слушатель…»

Старатели из новой, уже знакомой Ольге артели рыли рядом с канавой другую, маленькую, собираясь принять часть воды на свой участок. Проходя мимо, Ольга поздоровалась с ними.

— Жена доктора Аржанова, — сказал за ее спиной один.

— Писательница, — добавил другой, — в газету пишет.

Ольге стало неловко, хотя это слово было произнесено с большим уважением.

— Тех, кто пишет в газету, называют корреспондентами или рабкорами, — сказала она, обернувшись, и в раздумье пошла дальше.

«Чтобы стать писателем, нужен особый талант. Для меня будет замечательным достижением, если я добьюсь звания заправского корреспондента».

Она взглянула туда, где серели над взгорьем высокие корпуса флотационной фабрики, вспомнила встречу с Тавровым в больнице, и чувство горячей и нежной признательности овладело ею.

После той встречи она навестила Бориса еще раз с Павой Романовной, а потом больного по его требованию выписали домой, приставили к нему санитарку, и он совсем исчез из поля зрения Ольги. Пава Романовна в качестве «жены-общественницы» вместе с другими приисковыми активистками навещала выздоравливающего инженера, следила за питанием, «создавала ему уют» и сообщала Ольге о его состоянии. Сама Ольга почему-то не могла осмелиться побывать на холостяцкой квартире своего нового друга.