Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
— Как ваши трехпудовые тыквы? — спросил Логунов, тоже присаживаясь к столу.
— А ничего… Растут еще, — сказал Хижняк, быстро взглянув на жену.
— Растут. Ну конечно, растут! — подхватила она, розовея от смеха. — До рождества еще далеко, авось да вырастут! Только вместо рогожек шубой прикрывай. И до чего же ты упрямый, Денис Антонович! Ведь нет там ничего похожего на порядочную тыкву.
— Будет еще…
— Когда же это будет? Уже цветы убрали с грядок, а он все ждет, надеется!
«Вот тоже конфликт!» — думал Логунов, слушая их полушутливые пререкания.
— Значит, я неладно посадил. Может, навоз надо было не в яму, как в книжке
— Тебя не переспоришь! — Елена Денисовна с легким вздохом начала собирать лоскутки, катушки и ножницы. — Давайте лучше чаю попьем со свежим вареньем. У меня сегодня в родильном отделении заскучала одна… молоденькая. Муж в командировке, родных нет. Всем, говорит, передачи несут, всеми интересуются, а ко мне никто не приходит. Я после работы сварила варенье из голубики, коржиков испекла. Вот, мол, тебе девчата какие-то послали с твоего прииска.
— Почему же не от себя передали?
— Так интересней. Меня-то она каждый день видит.
— Вы их любите, своих женщин-рожениц? — поинтересовался Логунов, вспоминая слова, сказанные Варварой Ивану Ивановичу.
— Очень даже. Как же их не любить? Матери ведь они!
— А они вас? — допытывался Логунов, глядя, как проворно хозяйничала Елена Денисовна: она и разговаривала, и занималась делом, — одно не мешало другому.
— Они? Меня? — Елена Денисовна остановилась на минуту, занеся тонкий нож над сайкой белого хлеба. — Может, и любят, а забывают быстро. Если бы я навредила чем, всю жизнь вспоминали бы да ругали, а благополучно обошлось, ну и славу богу, — скорее домой. Хорошую акушерку редко кто запомнит, не так как врача или хирурга. Оно и понятно: пока самой тяжко, не до того, кто помогает, а потом все мысли матери о ребеночке. — Елена Денисовна сказала это так спокойно и добродушно, что Логунову стало неловко.
— Что же вам дает работа?
— Все дает! — огрызнулась Елена Денисовна, осердясь. — Чего это вы сегодня, Платон Артемович? Ну-ка я вас начну выспрашивать!..
— Пожалуйста, — ответил он с улыбкой, любуясь ее вспышкой. — Мне хочется знать, как ваша душенька, довольна ли?
— Душенька моя предовольна. Я на работе смысл своей жизни чувствую и благодарности от людей, которым там помогаю, не требую.
— На работе! А дома?
— И дома тоже! Если удалось кому помочь, не напоминай об этом. Людям неловко, когда они обязаны. Гордый и честный сам отблагодарить торопится, чтобы избавиться от одолжения. Другому хоть масло на голову лей — все равно, а бездельник тебе же врагом будет.
— Этак недолго договориться и до того, что человек человеку волк.
— Вы не переиначивайте, — быстро возразила Елена Денисовна. — Сама моя работа не терпит плохого отношения к людям. Я не говорю, что они злые. Только так понимаю, что благодарность родилась при большом неравенстве. Чем лучше мы станем жить, тем меньше будем чувствовать себя обязанными перед другими.
— А Иван Иванович?
Хижняк отложил газету и, нагоняя вскинутыми щетками бровей волнистые морщины на лоб, изрек с глубокомысленным видом:
— Доктор Аржанов под эту статью не подходит. Его вмешательство как хирурга в человеческую жизнь всегда большое событие. Однако он не ограничивается одним блеском своего хирургического мастерства. Ему мало, чтобы больной благополучно сошел с операционного стола. Он заботится о его дальнейшей судьбе. Но есть у него выраженьице: «интересный больной». Как может быть болезнь интересной?
— Для науки…
— Определенно! Когда у него серьезная
Слова Хижняка не опровергали юношески возвышенного мнения Варвары. Интересный больной!.. Конечно, интересный для клинического наблюдения, которое потом можно использовать для теории и практики на общую пользу. Логунов сам был высокого мнения о человеческих свойствах хирурга Аржанова.
— Насчет остального я с вами обоими не согласен, — сказал он, продолжая думать вслух. — Людей тяготит злая зависимость, а не чувство признательности. У нас благодарность должна стать в один ряд с верностью и честностью. Почему? Да потому, что мы все трудящиеся люди. Значит, и любая помощь одного человека другому является в нашем обществе не благотворительностью за чужой счет, а затратой собственного труда. Тот, кто уважает труд, сумеет быть благодарным и за помощь в беде, и за науку в цехе, и за хорошее произведение искусства. Чем лучше мы станем жить, тем краше будет благодарность, потому что больше внимания и времени сможет уделять человек человеку. Не неловкость вызывает такое отношение, а привязанность, дружбу, желание самому стать сильным и, в свою очередь, поддержать слабейшего товарища, помочь ему вырасти. Вот это и называется трудовой коллектив!
— Верно! — Хижняк засмеялся и махнул рукой, словно перечеркивая сказанное им самим. — Шут его знает, как легко вдаваться в крайности! Я в молодости доверчивый был до смешного. Сколько денег у меня пропадало! Вот Лена знает, не даст соврать. Попросят, бывало, взаймы, и, если есть, никогда не отказывал: совестно как-то отказать. А напомнить потом про долг спять же совестно. Ну и глядишь: рассохлись отношения. Так и суждение возникает: по опыту будто верное, а в корне посмотреть — никуда не годное.
Гости Пряхиных всегда чувствовали себя свободно, потому что Пава Романовна никого не старалась занимать.
— Мое дело — позаботиться, чтобы в квартире чисто было и уютно и стол накрыть как следует. А потом разрешите мне повеселиться, — говаривала она знакомым. — Пусть каждый развлекается по способности.
За столом она никого не потчевала, не приставала с уговорами отведать кушанья. Она не забывала подкладывать то того, то другого лишь на свою тарелку. Видя, что на них не обращают внимания, гости торопились порадеть о себе сами, и с блюд все как ветром сметало.
— Форменный цыганский табор, — сказала Елена Денисовна, побывав однажды у Пряхиных. — Все танцуют, поют, разговаривают, и никто никого не слушает. Не чувствуешь, что находишься в семейном доме. Такие сборища только в складчину и устраивать!
На такой вот вечеринке, где действительно все разговаривали одновременно, где, не умолкая, звучала музыка, — то патефон, то радио, то кто-нибудь присаживался к пианино, — находилась в это время Ольга. Она сидела рядом с Тавровым и, чуть откинув красивую голову, сощурив блестящие глаза, внимательно выслушивала его. Перед этим он прочел ее маленькую рукопись — последний вариант очерка о Чажме — и теперь, не стесняясь окружающего шума, высказывал свои соображения: