Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
— Получилось интересно! Вы сумели показать человека в большой работе. Его видишь. Тут все играет. Вот старуха эвенка благодарит его за поездку на курорт. Как будто пустяковый эпизод, а через него раскрывается новый быт местного населения, и заботы Советской власти, и даже то, что у нас есть свой прекрасный курорт для ревматиков…
— Довольно о делах! — перебил Таврова подошедший Пряхин.
Ольга оглянулась на танцующие пары, вопросительно посмотрела на Бориса. Тот улыбнулся и развел руками. Ольга встала. Потом ее приглашали снова и снова. Она
— Сегодня вы просто очаровательны! — сказал Пряхин, засматриваясь на нее.
— Может быть… — рассеянно отозвалась она и, быстро дыша, легким движением опустилась на стул возле Таврова.
Край ее длинного платья мягко, но весомо лег на его ногу. Он осторожно отстранился.
— Не дают поговорить, — весело пожаловалась ему Ольга.
— Наташа из «Войны и мира»? — переспросила кого-то Пава Романовна. — Что можно возразить против желтого пятна на пеленке? Сколько у нас своих Наташ! Этот образ сейчас становится положительным, клянусь честью!
— Может быть, много таких, но где тут положительный образ? — заспорил сидевший напротив Игорь Коробицын. — Что хорошего, если женщина с головой уйдет в одни грязные пеленки? Нет, я решительно против. Ваши слова даже оскорбляют меня.
— Ну, еще бы, ведь вы поэт, эстет! — ехидно поддела его Пава Романовна.
— Мне тоже непонятно и даже грустно, когда женщина ограничивает себя ролью домохозяйки, — сказал Тавров Ольге. — Как украшает ее самостоятельное положение в обществе. Когда бы все до одной поймете, что ваша сила в труде, кончится и возрастное неравенство, — добавил он серьезно.
— То есть?..
— Очень просто. Допустим, Пава Романовна станет известным журналистом, стахановкой или председателем колхоза и о ней спросят: сколько ей лет? Ответ будет такой: она еще совсем молодая, ей только тридцать лет. И в сорок так же будет. А взять ее, как она есть, обязательно скажут: да что вы, ей уже под тридцать! Мы, мужчины, с годами тоже не молодеем: морщины, лысина или седина, одышка от ожирения. Однако издавна существует мнение, будто мужчина сохраняется дольше. Но в смысле красоты и свежести это неверно, а в долголетии женщины нас побивают…
— Хорошенькое дело! Но семья, дети… — кипятилась в своем кружке Пава Романовна.
— Тут должно быть настоящее оправдание, — упорствовал Коробицын. — Я соглашусь признать Наташу, если она многодетная мать…
— Они уже сбрасывали на Лондон воздушные торпеды! — гудел кто-то отсыревшим баском.
— Каковы лейбористы-то?..
— Между нами говоря, самые страшные бюрократы — тупые женщины…
— Взять нижний черпачный барабан, который сделан Иркутским заводом…
— Импортные ставили?..
— Отделано чернобурой лисой… Прелестно! Прелестно! — шепелявил молодой женский голос.
— Вопросы обеспечения разведанными запасами играют не последнюю роль…
— Вы, мужчины, тоже хороши!
—
— Мы тоже выполнили бы, но текучесть рабочей силы на участке…
— Сплавом, сплавом надо было заниматься! — говорил Пряхин, прижав в углу громадного, как слон, неповоротливого человека. — Вы, снабженцы, никогда не имеете точного представления…
— Предлагаю тост за женщин!.. — задорно воскликнула Пава Романовна. — Довольно о фураже и текучести рабочей силы!
Тост был принят недружно, но охотно. Ольга, чуть пригубив, отставила бокал. Тавров, совсем трезвый, последовал ее примеру.
— Для меня главное в женщине — самостоятельность мысли и чувства, — сказал он, продолжая начатый разговор.
— Мысли? — переспросила Пава Романовна, услышав его слова в минуту затишья, нарушаемого лишь звяканьем ножей да вилок. — Где это вы видели женщину, умеющую самостоятельно мыслить? Слава богу, если она чужое, готовое усвоит! Недаром же великие люди — мужчины считали, что нам не свойственна логика. И я совсем не в претензии, клянусь честью! Что есть, то и существует. Вот насчет самостоятельности чувств — другое дело! Чувства, как говорится, — стихия женщины!
— Теперь такие мнения устарели, — спокойно возразил Тавров.
— Больше всего я люблю пирожные, — сказала Пава Романовна, пережевывая вязкую конфету, когда принесли кофе. — Это некрасиво — быть сладкоежкой, правда? Вечно что-нибудь жуешь, но я не могу иначе: просто болею, когда нет сладкого. Клянусь!
— Охотно верю. — И Тавров со снисходительной улыбкой поглядел, как засветилось от удовольствия ее толстощекое лицо с нежным и жирненьким подбородком, когда она осторожно, чтобы не стереть с губ помаду, положила в рот вторую конфету.
За столом, уставленным пустыми бутылками и массой посуды, сидели подвыпившие люди и упорно старались спеться. Но почти все фальшивили и пели нестройно. Толстый снабженец, которого Пряхин попрекал недостатком внимания к сплаву, сидел, упершись кулаками в край стола, точно хотел подняться, и, прижмурив глаза, распустив большие губы, ревел басом, вовсе уже не прилаживаясь к хору.
— Ну что он ревет! — сказала со смехом Пава Романовна, взглянув на него. — А вот уж совсем новости! — возмутилась она, когда гость, перестав петь, но все так же жмурясь, затянулся раз-другой папироской и воткнул окурок в стоявший перед ним торт.
— Действительно… вер-рно! — проговорил он при этом, с усилием приподнимая брови и подбирая отвисшие губы. — Дело рабочего снабжения играет не последнюю… струну… и… является поставщиком топлива ор-орга-низма живого человека… которого оно воодушевляет и внушает ему инициативу… — На этом красноречие снабженца исчерпалось, и он умолк с усталым и безнадежным видом.
— Интересно, что он может здесь еще выкинуть? — сердито сказала Пава Романовна, убирая торт от захмелевшего гостя. — Распорядись, пожалуйста, чтобы Пенкина отвели домой, — обратилась она к мужу, засевшему было в кабинете за преферанс.