Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
Когда на прииске открылись курсы фельдшеров, Никита, только что окончивший семилетку, с радостью согласился поучиться еще.
Теперь ему шел двадцать второй год. Он был честен, вспыльчив, прямодушен и очень старательно готовился к медицинской деятельности, мечтая сделаться человеком, полезным своему народу.
— Стану фельдшером, потом выпишу книги, чтобы у себя дома закончить институт. Буду врачом, — говорил он Варваре, и та, зная настойчивость Никиты, горячо одобряла его, но она же и посоветовала ему перед поездкой на Учахан
— Как можно? — сказал пораженный и оскорбленный Никита.
Плохо было бы любому давшему такой совет, но Варвара… Разгадав ее состояние, парень не осудил ее, хотя сам еще не имел опыта в сердечных делах; однако и поняв, не покривил душой ради дружбы.
Он гордился оказанным ему доверием и теперь то и дело оглядывался назад, где потряхивался на ухабах доктор Аржанов.
Вот и Чажма — ледяная равнина, заметенная снегом, — широко раскинулась за устьем Каменушки. Ветер тянет по ней, обжигает лицо, перехватывает дыхание. Кажется, не выдержит, остановится от стужи сердце. Но вздохнешь раз-другой и чувствуешь себя легче, и уже веселит то, как летит нарта, обгоняя ветер. Мигают, светятся далекие звезды. Нажимает мороз. Прекрасна и грозна зимняя ночь на севере!
— Слушай, Бурцев. Пусть главный каюр отделит мне связку в три нарты. Я хочу тоже управлять оленями. Все-таки занятие… — сказал Иван Иванович во время короткого отдыха на привале, потирая щеки и подбородок: не следуя примеру якутов, он ехал с открытым лицом, одежда на нем сплошь заиндевела, побелела, обмерзли ресницы и брови, чернели лишь одни глаза.
И снова заколыхались по реке уже четыре белых облака, сопровождаемые пощелкиванием оленьих ног.
Хлопотливо быть каюром!
Теперь Ивану Ивановичу стало некогда вдаваться в апатию: он дергал за веревку, помахивал шестиком, бранился, когда олени закидывали на бегу ноги за ременные постромки, сворачивал передового в снег и, не выпуская из рук вожжи, приводил в порядок свои упряжки. После того олени, отлично подобранные по росту и силе, не истомленные ездой, срывались с места, как дикие звери, и надо было успеть вовремя завалиться на нарту.
Уже глубокая ночь шла, кружилась вокруг прикола Полярной звезды, высоко стояла луна, поздно поднявшаяся над мерзлым лесом.
Упряжки свернули в ущелье какого-то притока, полозья нарт застучали по торосам льда, нагроможденного осенью бурным течением, затем вверх по откосу берега, через камни и заваленный снегом бурелом.
Луна светила, да еще вызвездило так ярко, что голые лиственницы казались угольно-черными на снежной белизне. Неожиданно встали впереди пышные султаны дыма, перевитые золотом искр: между деревьями были раскинуты палатки.
Лесной житель, выбежав навстречу, крикнул:
— Иван с Каменушки?
— Иван! — ответил каюр-проводник.
Звонко застрекотали на стойбище женские голоса, гуще повалил дым из голенастых железных труб.
Входя в палатку, доктор взялся
— Тут ночуем, — объявил Никита.
— Хорошо, — сказал Иван Иванович. — Сколько мы проехали?
— Километров тридцать. Завтра поедем на сменных оленях, на них быстрее.
В просторной палатке жарко после мороза, убрано по-праздничному. Две девушки, миловидные вострушки, встретившие жданного гостя, одеты нарядно.
— Расскажите, что нового есть, — бросила Никите одна побойчее.
— Ты расскажи, — ответил тот, принимая доху от доктора.
Разговоров накопилось много.
После ужина Иван с Каменушки лег на приготовленную для него постель, вытянулся и как будто уснул, прикрывшись новым меховым одеялом. Девушки, убрав посуду, ушли в другую палатку, где ночевали их родственники и каюры. В этой остались только доктор, Никита да якут-истопник, прикорнувший на оленьей шкуре возле железной печки. Гудят в печке дрова, малиновые пятна проступают на ее боках; пляшут огненные чертики в прорезах дверцы, прыгают отсветами на пологе, даже в глазах рябит…
Спать бы, спать! Олени, посовавшись возле жилья, убежали на пастбище; слышно только, как стреляет мороз в лесу. Вот, словно пушечный выстрел, ахнуло со стороны Чажмы: лед треснул на реке. Иван Иванович лежал, прислушивался до звона в ушах, и все думал, пока не затосковал так, что хоть вон беги. В самом деле, почему он уехал, как некий благородный герой?.. Над ним, наверно, смеются теперь, и правильно делают; ведь он в своей нелепой растерянности даже не поговорил с женой по-настоящему, побоявшись услышать неприкрашенную правду. А сейчас у нее кто-нибудь другой. Может быть, Игорь Коробицын…
Иван Иванович тихо поднялся, оделся, постоял с минуту в раздумье: не разбудить ли Бурцева? Тут же выругал себя и двинулся к выходу. Просто он побродит немножко, рассеется. Он ступал по палатке с большой осторожностью, но истопник услышал, сразу вскинулся с места.
— Лежи, спи! — прошептал доктор, легонько потрепав его по плечу. — Я мало-мало погуляю. Хорошо! Учугей! — добавил он, вспомнив якутское слово.
Успокоенный сторож снова прилег.
Ночь стала еще светлее. Небо в огнях звезд голубело, словно застывшее озеро. За черными силуэтами лиственниц маячили белесые островерхие горы. Иван Иванович огляделся: да, олени ушли на кормежку. Серели на снегу лишь нагруженные нарты; ременные постромки сняты с них и унесены в тепло. По Чажме носился ветер, а тут, в лесном ущелье, мертвая тишина. Мороз. Лютый мороз! Издалека слышался отрывистый лисий лай, переходящий в звонкий визг: и лисам холодно. Отчаяние охватило Ивана Ивановича.