Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
Добросовестное круглосуточное дежурство в больнице, во время которого Хижняк не имел привычки дремать в уголках, по возможности отдаленных от охающих и стонущих людей; затем часов семь езды по морозу, Леша и ночной пост возле женщины с воспалением легких — после всего этого не мешало бы и вздремнуть доброму человеку!
Неудержимая зевота раздирает рот фельдшера, синие глаза его потускнели и слипаются. Положить бы голову на стол, прямо на эту белую, как подушка, бумагу, и заснуть.
Но вспоминается Леша, который не спал уже в течение четырех суток, — сейчас-то он, наверно, спит, успокоенный лекарствами и подбодренный надеждой, — и Хижняк зевает, моргает, отчаянно встряхивая чубом, гонит прочь дрему и снова мужественно берется за перо.
«Дорогой Иван Иванович! — вывел он размашистым крупным почерком. — Возвращайтесь как ни можно скорее».
Это
Дальше Хижняк писал сдержаннее, подробно обо всем: о больных, которым сделаны серьезные операции осенью, о тех, кто приехали вновь на Каменушку.
«Леша Зонов ждет вас с часу на час. Теперь ему срочно требуется операция с другой стороны; на левой ноге, как вы и предполагали, гангрена начала действовать: пальцы отекли, стопа — тоже, возле ногтей уже появилась синева. Мучается парень страшно, прямо сердце переворачивается глядеть на него, но терпит и решил терпеть до последней крайности. Очень он сожалеет, что не послушал вас в свое время. Гусев хотел пустить слушок, что у него заболела та нога, которую вы лечили, но я этот разговор пресек в самом начале.
Вообще надо вам скорее возвращаться, невзирая ни на что. Вчера я отправил вам с нашим невропатологом письмо Ольги Павловны. Варя было задержала его, побоявшись вас расстраивать; как, говорит, он один станет это переживать? Но я настоял на отправке: уверен, найдутся и там добрые люди, которые разделят с вами любую печаль. Всякие утаивания ни к чему, от них неприятность потом еще горше кажется. Я-то старый воробей, знаю. Только от больного, слабого человека надо скрывать плохое, чтобы не добить его в тяжелый момент. Вот я сейчас сижу возле женщины, у которой двусторонняя крупозка при никудышном сердце, общее истощение, печень увеличена, да еще желтуха приключилась. Случись любая беда с ее ребятишками — я бы ходил около нее и улыбался, хоть сквозь слезы. Потому что чудо будет, если она выживет и без добавочных неприятностей. А вы у нас богатырь; конечно, соответственно и переживания у вас сильнее, но надо, надо крепиться, дорогой Иван Иванович».
В окно уже засматривал рассвет. Однако Хижняку совсем расхотелось спать, да и пациентка его снова начала возиться в постели, кашлять и задыхаться, и он торопливо запечатал конверт.
Будут еще морозы до самого мая. Еще долго коченеть деревьям в студеной мгле, пока настанут яркие весенние дни. Но сегодня низко сгрудились над Учаханом снеговые тучи — словно серая птица опустилась на гнездо и сразу потеплело под ее широкими крыльями. Потом, как пух, густо полетел снег. Сквозь беспрерывное мелькание снежинок едва различимы дома и юрты, рассыпанные по лесистой долине. Много раз менял свое русло капризный Учахан, пока нашел удобное. От прежних его русел остались протоки, отмели, островки и острова, поросшие лесом и мелким кустарником. Если посмотреть издалека, с гор, кажется: покрыта долина лишаями, точно захудавший олень.
Человек в нарядной дохе, в высокой островерхой шапке, отделанной, как бахромой, мехом росомахи, стоял в горной седловине и зорко смотрел вниз на постройки улуса.
Он был не молод: безбородое лицо его покрыто сплошной сетью морщин, веки оттянуты и тоже сморщены. Но когда он отпряг оленей и повел их вниз, делая зигзаги по круче, его движения оказались по-молодому гибкими и ловкими. Привязав животных к дереву, он так же легко поднялся обратно, связал нарты и начал скатывать их, сильно тормозя всем телом. Нельзя съехать на оленях с высокой горы, не распрягая: нарта, пристегнутая к ним только ременной постромкой, ударит их с разгона, собьет с ног.
— Дорога-то худая! Олень-то голова болит! — бормотал старик обычную у северных людей поговорку: он ехал по целине, и привязанная позади вторая упряжка, которая давала первой тянуть себя, за головы, выглядела действительно усталой.
В густой чаще ивняка и ольхи сбился косяк одичалых лошадей. Крепкие, обросшие косматой шерстью, дремлют они, прижавшись друг к другу, опустив заснеженные гривы. Ямы, выбитые ими в снегу, ради низко обкусанного пырея и вейника, снова побелели. Лошади чутко спят, только гривастый крутогрудый вожак-жеребец пофыркивает, чуя приближение оленьих упряжек. Олени мчатся стороной, и поставленные торчком острые уши одичалого коня прядают настороженно, провожая их легкий бег. Если понадобится отделить часть табуна для убоя или для приручения и работы, люди появляются на объезженных лошадях. Тогда в лесах поднимается звонкая потеха: ржанье и визг дерущихся жеребцов, треск ломаемых сучьев,
Мимо едет якут. Извилиста дорога по берегу Учахана. Редкий лес. Кусты, утонувшие в сугробах. Куропатки вырываются почти из-под ног оленей, белыми комьями падают на ветви ив, стряхивая с них налипший снег. И все это в сплошном мелькании летящих хлопьев, от которых рябит в глазах.
Запахло дымком жилья. Плоские крыши юрт и наклонные стены завалены для тепла снегом, облиты водой и заледенели. Дым из труб густо уходит вверх, повсюду столбы дыма, подпирающие низкое небо. Даже щедрый снегопад не может сбить их: жарко топятся камельки и железные печки. Хлева-хотоны здесь уже отделены от юрт, холоднее и людям и животным, но Советская власть сказала: так полезно для здоровья. Презрительная усмешка тронула тонкие губы проезжавшего якута. Но, хоть и мельком, он заметил добротность хотонов, обмазанных снаружи глиной пополам с навозом. Пар валил из только что открытых заиндевелых изнутри дверей. Мелкие якутские коровенки черной с белыми пятнами масти, выпущенные на кормежку, разбрелись по двору, огороженному жердями. На чисто разметенной, гладкой, как стол, площадке загона разложены кучки сена. Между хотонами навален замороженный в виде чурок навоз, который летом пойдет на дымокуры — единственное спасение от комаров. В отдельных дворах быки, подвижные, резвые. Такие верховые быки иногда не отстают от лошади, бегущей иноходью, а в санях везут до двадцати пяти пудов.
«Сытый скот, ничего не скажешь! — подумал якут. — Колхозные дворы! Теперь уже начинают зарывать навоз в землю: что-то из него растет. Все наперекор обычаю. — Проезжая мимо здания школы, старик плюнул и отвернулся. — Девок грамоте учат! Всюду бабы лезут. Вот и здесь верховодит баба — Марфа! Теряется благообразие, нарушен старинный уклад якутской жизни. Сотни лет стойко держалась якутская нация, не обрусела. Сами русские, жившие в наслегах, перенимали якутский язык и обычаи. А теперь что будет? Осенью над горами пролетали самолеты: геологи-разведчики снимали на карту еще никем не тронутые земли. Мало ли их путается по тайге с молотком и мешком за плечами! Теперь и с неба хотят напасть на якутскую землю».
По ледяному мосту пробежали оленьи упряжки мимо черных, подернутых паром полыней. Вот и табор тех, что приехали к доктору Ивану, раскинулся на берегу…
Старик круто завернул оленей у крайнего чума, гордо поднялся навстречу выбежавшим жителям стойбища. Лицо его грозно нахмурилось, плечи поднялись, он как будто вырос на глазах у оробевших лесных людей. Повсюду мгновенно разнеслось:
— Шаман приехал. Улахан [3] шаман!
— Вы, неразумные, — властно кинул он тесно сбившейся, притихшей толпе. — Как могли вы довериться русскому доктору, который вырезает из вас болезни ножом? Вы пошли против вечного порядка на земле! Против мудрой природы. Когда я призывал духов помочь больному, я только просил их отдать ему то, что он имел. Человек должен сам собраться с силами и побороть хворь. Но если нельзя, надо покориться. Так устроен мир. Все негодное для жизни должно исчезать. Зачем жить безногому волку? А сколько рук и ног отрезал охотникам Иван с Каменушки?
3
Улахан — большой (якут.).
— Мало, однако! — отозвался старческий голос из толпы.
— Мало? Ах, ты, старый слепой глухарь! Ты еще не достался в зубы лисице? Тебе надо, чтобы доктор Иван обезножил половину наших охотников?
— Он отрезал ногу рыбаку Павлу, который отморозил ее, когда провалился в полынью. Рыбак весь сгнил бы, если бы не отрезать эту черную, уже мертвую ногу, — упрямо отвечал тот, кого назвали глухарем, продираясь сквозь толпу вперед. — И я теперь не слепой, однако! Дай я посмотрю поближе на твою лукавую морду. Трахома затемнила мои глаза на много лет. Я был негодный, как ты говоришь, но разум мой не исчезал. Ведь твоя «мудрая» природа заставляет и слепого искать еду, и он бродит по земле, как брошенная старая собака. Неужели плохо то, что Иван с Каменушки справился с моей слепотой? И разве это порядок, чтобы человек смолоду слеп от трахомы? Кому нужен такой порядок? — По толпе прокатился сочувственный говорок. — Ты богател, покупал скот, набивал разным добром свою юрту, распевая о наших болезнях, а Иван помогает нам без всякой платы.