Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
Его провокационные разговоры вывели меня из терпения, и в споре с ним я сказал:
— Вы, Федор Иванович, наверняка в царской полиции служили.
Боже мой, что было. Маржанов стучал кулаком по столу, бросал бумаги на пол, кричал:
— Мальчишка! Дворянин не мог служить в полиции!
На шум вышел из своей комнаты Глухарев (он жил за картотекой в кабинке), но, узнав, в чем дело, рассмеялся.
После этого случая я был оставлен в покое Маржановым — перестал для него существовать.
Была в лагере больница, была амбулатория, но я туда
Начальник санчасти нашего отделения, «доктор» Жидков, тоже не был ни доктором, ни врачом, ни фельдшером, он был студентом медицинского факультета, как он сам говорил, а сидел за то, что был провокатором в царской охранке. Лет ему было не больше сорока.
Штат его был подобран по принципу, неоднократно декларированному Жидковым.
— Был бы честный человек. Спирт не выпьет, а медицинские знания — это дело десятое.
Это «десятое» дело привело к огромной распространенности цинги. Цингой болели сотни людей, передвигались на палочках по лагерю. И лечили цинготников не врачи, а начальники.
У моего командира роты Васьки Журавлева были черные пятна по всему телу, половина тела была в цинготных пятнах.
А у Василия Ивановича, нарядчика, не было пальцев на правой руке. Василий Иванович был саморуб.
Я понял, что лагерь открылся мне еще не весь.
Воскресенье было днем отдыха. Почему-то весь лагерь сбежался к проволоке — от вахты дорога на север уходила вверх, и сейчас на этой дороге в жаркий летний день что-тo двигалось.
Двигалась только туча пыли, медленно поднимаясь откуда-то издалека вверх. Туча подползла ближе, сверкали штыки, а туча ползла и ползла. В десяти шагах от лагеря туча остановилась. Это был этап с севера — серые бушлаты, серые брюки, серые ботинки, серые шапки — все в пыли. Сверкающие глаза, зубы незнакомых и страшных чем-то людей.
«Этап с севера».
Понятно, этап с севера — с лесозаготовок, где рубят руки, где цинга губит людей, где начальство ставит «на комарей» в тайге, где «произвол», где при переходах с участка на участок арестанты требуют связывать им руки сзади, чтобы сохранить жизнь, чтоб их не убили «при попытке к бегству».
Я помню эту тучу пыли и сейчас.
С недавнего времени по лагерю ползли слухи, что меняется начальство, что в Соловках аресты начальников, что и наш лагерь накануне больших перемен. К лучшему? К худшему?
Бежал Володенков, нарядчик, на моторной лодке вместе с мотористом.
Бежал Кононов, старший нарядчик, лесами ушел.
Приехала московская комиссия, расстрельная комиссия. Начальник управления Муравьев был арестован. Арестован был, к моему величайшему удивлению, Николай Иванович Глухарев — за взятки, за связь с блатарями. Пять лет получил он «довесок» и ушел работать монтером на строительство. И по зачетам освободился.
Приехал новый директор строительства Вишхимза Эдуард Петрович Берзин, бывший командир латышской дивизии, герой дела Локкарта. С ним приехало много латышей — нового лагерного начальства: Лимберг, Теплов, Вальденберг.
ОГПУ были переданы исправдома, начиналось широкое лагерное строительство — перековка. Концлагеря были переименованы в исправительно-трудовые. Население арестантское росло. День и ночь шли поезда, этап за этапом. 4-е отделение Соловков было преобразовано в самостоятельный лагерь УВИТЛ. [42] Общее количество заключенных в нем к январю 1930 года достигло 60 тысяч. А в апреле, когда пришел наш этап, было только две тысячи.
Открыли Темники, Ухта-Печору, Караганду, Свирлаг, Бамлаг, Дмитлаг…
42
Управление Вишерских исправительно-трудовых лагерей.
Наш лагерь был «опытным хозяйством» перековки.
Весной двадцать девятого года в отделе труда познакомился я с Александром Александровичем Тамариным.
К вечерней «разнарядке» — назначению на завтрашние работы — пришел огромный седой старик, грузный, большерукий.
— Вот заявка, — протянул он бумагу Козубскому.
— Хорошо, вот из третьей роты Шаламов и пошлет.
— Трех человек, только тех, что были раньше, я фамилии сейчас дам. А вы новенький?
— Новенький, — ответил за меня Козубский, — и из самой Москвы, Александр Александрович.
— Вот что. А что же вы делали в Москве?
Седой старик поворотился ко мне.
— Учился в университете.
— Вот что. Вы не могли бы завтра, после развода, ко мне зайти? В сельхоз, на тот берег.
— На вахте не пустят, — сказал Козубский.
— Пустят, я скажу. К Тамарину, скажете, в сельхоз.
Старик ушел.
— Это Тамарин Александр Александрович, агроном сельхоза, — объяснил мне Козубский. — Это человек не простой.
На следующий день я был в сельхозе. Огромные оранжереи, парники — дело было ранней весной, — подготовленные рассады, зелень, теплый парниковый запах земли. Седой огромный старик в татарском бешмете. Две женщины около него — одна такая же огромная, как он, с таким же огромным носом и такая же седая, другая — маленькая, с желтым сморщенным лицом, маленькими ручками.
— Моя мама, — указал Тамарин на седую женщину. — И моя сестра.
Я поздоровался.
— Я писал раньше обзоры в «Комсомольской правде», сказал старик. — «Тамарин-Мерецкий» — такая подпись. В отличие от просто Тамарина… Тамарин — это псевдоним Окулова Алексея. Знаете такого писателя?
— Да, слышал. Крестьянский писатель.
— Ну, крестьянского в нем ничего нет.
— Мне нравится здесь, на Севере. И маме нравится. Маме восемьдесят шесть лет, и она всю жизнь прожила на юге. И сестре нравится. Она работает машинисткой в конторе. А я вот увлекался с юности цветами — пригодилось.