Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
— Уж ты не свиданье ли назначила? — без обиняков спросила она, заглядывая искоса в лицо дочери. — Ежели и впрямь офицер — убить тебя мало. То-то я и гляжу: к вечерне — в колокол, всю работу — об угол. И думать не смей! Видно, ты, девка, совсем ума решилась… В храме божьем вертишься, как сорока на колу. Людей вводишь в искушение: не зря тебя батюшка-то приметил…
— Ну что вы ко мне пристаете, запугиваете! — воскликнула Фрося, но в голосе ее прозвучал не испуг, а ожесточение. — И так живу, ничего доброго не видя.
Поздно вечером, когда епископ закончил статью «Об опасности сектантства»
— Не исчез еще страх божий в народе. С матерью девица приходит к вечерне. И то: ночью по пустырям хождение опасно. Тут недолго на вербовщика из вертепа наскочить. Они таковские: где легким житьем улестят, а где и силой… Хотя нахаловским девицам терять нечего, кроме пролетарских цепей, как говорят ораторы-большевики. Дома в черном теле содержат, и замужество добра не сулит: женихи-то заводские — голь перекатная. Но матери, известно, строжатся, — добавил Алексий, вспомнив отповедь Наследихи.
— Отчего же… нахаловским девицам?.. — В голосе отца Мефодия новая нотка: не властная, не елейная — нетерпение страстное прорвалось, любопытство мирское.
— Проследили-с до самого местожительства, — с торопливым угодничеством и затаенным торжеством ответил Алексий.
— Ну, добро. Иди пока. Я помолюсь.
Слушая, как затихали шаги верного служки, епископ рассеянно смотрел на исписанные листы бумаги. Сам сочинял он передовицы для своей газеты, сразу оценив великое значение печатного слова в заварившейся борьбе за власть, сам писал целые подвальные статьи, щедро вкладывая в них пыл врожденного политика. Готов он был без страха ринуться в бой за реставрацию царского режима, увлекая за собой всю громаду подвластного ему оренбургского духовенства, и только ждал настоящей силы, на которую мог бы опереться.
Пробегая бездумно взглядом по набросанным строкам, он напрасно силился вернуть настроение одухотворенности, утраченное после сообщения Алексия.
«Истребляйте сектантство, как зараза проникающее во все слои общества. Иноверцы других стран, наипаче всего в Америке и Англии, не жалея средств, готовят проповедников для русских сект. Сильны и многолюдны их миссионерские школы и самым щедрым поощрением пользуются от своих правительств. Они и засылают к нам тысячи сектантов с единой целью подрыть устои православной церкви — исконной хранительницы государства Русского!»
Нет, ничего не говорили сейчас ни уму, ни сердцу епископа недавно волновавшие его слова. Пропало вдохновение, заглушенное яростным зовом взбунтовавшейся крови. Легко встав, разминая на ходу еще не огрузневшее тело, он подошел к освещенному лампадами киоту, истово осеняя себя крестом, отвесил несколько поясных поклонов и опять забылся, стоя у образов, заложив под мышки ладони скрещенных на груди рук. Спохватись, опустился на колени, с жаром ударил челом в пол:
— Прости мя, господи! Знаю — непотребно сие для пастыря, облеченного столь высоким саном. И Алексий… Ох искуситель во образе человеческом! Возлюбивший злобу чтит ю паче благостыни…
В наследовской землянке свои дела. Раньше всех, еще до гудка, проснулся на полатях
«Надо же так исхитриться! — влюбленно усмехнулся Арефий, глядя на внуков. — Добрые парни!»
С сегодняшнего дня вся семья будет уходить на работу: мужчины в ремонтные мастерские, остальные на шерстомойку к богачу Хусаинову, и дедушке Арефию предстоит домовничать одному. Опять у Пашки ноги покроются царапинами, ссадинами и цыпками. Ну-ка, потопчись день-деньской в грязной и мокрой овечьей шерсти! В ней и прилипший песок, и щепки, и разные колючки. От непрерывного полоскания с утра до ночи в воде Урала даже у Фроси опухают пальцы, о матери и говорить нечего: лицо отекает, все суставчики болят. Но надо! Надо к зиме одеться, обуться, дровишек припасти.
Кряхтя, Арефий сползает на печь, а уже оттуда вниз. Второй просыпается Евдокия…
Заревел гудок и словно сбросил с постелей Наследовых. Один плещет в лицо пригоршню воды, другой тянет на ноги опорки, взмахивают рукава рубах, и семья уже за столом.
Харитон тащит с улицы бунтующий самоварчик. Ефим привычно режет на доли каравай хлеба, по-крестьянски прижимая его к груди. Молчаливо едят подогретую на таганке похлебку и бегом на работу, благо мастерские рядом.
«Вторым эшелоном» отправляются на шерстомойку Фрося, мать и Пашка. Эти собираются дольше. Хотя вначале им путь лежит через пустыри, но от вокзала до моста к Зауральной роще — по городским улицам. Не пойдешь в нищенских отрепьях. В корзину их — и на закорки (Пашка понесет на клюшке).
Фрося украдкой смотрится в зеркальце, закладывая прядку волос за ухо так, чтобы виднелась из-под платочка. Много народу встретится и на мосту, что ведет на ту сторону широкого Урала. Там, налево, за старицей, дачи оренбургских богатеев, а направо, где Урал, — пройдя вплотную под кручей, на которой красуется южная часть города, — опять круто отходит в степи, устроена шерстомойка. Дальше прямая дорога к линейным станицам по реке Илеку, в одной из них и живет Нестор. Кто знает, может быть, он мчится сейчас с казачьей сотней. Там, в степях, бараки, где проводятся военные учения… Мог и домой отпроситься — поговорить с грозным отцом…
Надежда на встречу вспыхивает с новой силой, Фрося успевает надеть красные стеклянные борочки на шею и еще раз заглянуть в крохотное зеркальце.
Уже прогнали городское стадо, а пыль еще не улеглась — висит тонким розоватым облаком. Какие в степи корма? В пойме лучше. Но вдоль нее ездят сторожевые казаки, берегут свои покосы, чтобы не было потравы.
— Вечор мы с Гераськой только дождались клева на Сакмаре, откуда ни возьмись — казачата из второго корпуса — кадеты на палочку надеты… — болтал Пашка, нарочно пыля на ходу. — Как начали пулять камнями и в нас и в воду — всю рыбу распугали. У них лагерь под Маячной горой, так они думают — и земля их! Я говорю: «Мы, нахаловцы, тоже под Маячной живем». Куда там! Спасибо, сторож с каменоломен вступился, сказал: тут городская лесная дача и рыбу ловить на удочку всем разрешается.