Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
То есть в духе 1807–1814 гг. и в то же время совсем в другом духе.
«Тогдашний дух» состоял попросту в весьма материальном давлении тогдашних французов на тогдашнюю прусскую юнкерскую монархию, а также в тогдашнем тоже мало благоприятном финансовом дефиците прусского королевства. Только для того, чтобы сделать буржуа и крестьянина способными платит!. налоги, чтобы провести для королевско-прусских подданных хотя бы по видимости некоторые из реформ, которые французы во множестве ввели в завоеванных частях Германии, — одним словом, чтобы как-нибудь снова заштопать расползавшуюся но всем швам, прогнившую монархию Гогенцоллернов, — только ради
Но старопрусское чванство всегда видит Пруссию в центре мировой истории, тогда как в действительности история постоянно волочит это «государство разума» по грязи. Это старопрусское чванство должно, понятно, игнорировать то обстоятельство, что Пруссия, пока она не получила пинков от французов, спокойно оставалась сидеть на неразвитых основах 1807–1814 гг. и не думала пошевелиться. Оно должно игнорировать то, что эти основы давно были забыты, когда славная бюрократически-юнкерская королевско-прусская монархия в феврале прошлого года получила от французов новый столь сильный толчок, что великолепнейшим образом покатилась вниз со своих «основ 1807–1814 годов». Оно должно игнорировать то, что для королевско-прусской монархии речь шла отнюдь не об этих основах, а только о предотвращении дальнейших последствий полученного от Франции толчка. Но все это прусское чванство игнорирует, а когда оно получает вдруг толчок, то кричит, призывая, как ребенок няньку, прогнившие основы 1807–1814 годов!
Как будто Пруссия 1848 года не является в отношении территории, промышленности, торговли, средств сообщения, культуры и классовых отношений совершенно другой страной, чем Пруссия «основ 1807–1814 годов»!
Как будто с того времени в ее историю не вступили два совершенно новых класса — промышленный пролетариат и свободное крестьянство; как будто прусская буржуазия 1848 года не отличается во всех отношениях от робкой, смиренной и благодарной мелкой буржуазии времен «основ»!
Но все это ни к чему. Бравому пруссаку ничего не требуется знать, кроме его «основ 1807–1814 годов». Это и есть основы, на которых будет вестись дальнейшее строительство — и все тут.
Начало одного из колоссальнейших исторических переворотов сводится всего-навсего к завершению одного из самых мелочных надувательств с мнимыми реформами — так понимают революцию в старой Пруссии!
И в этой самодовольно ограниченной фантазии из области отечественной истории «все, казалось, были единодушны» — правда, слава богу, только в Берлине!
Но последуем дальше.
«Те сословия и классы, которым приходилось отказываться от привилегий и преимуществ… которым надлежало в дальнейшем стать на равную ногу со всеми своими согражданами… казались готовыми к этому — исполненные убеждения, что старый порядок стал невозможен, что это соответствует их собственным правильно понятым интересам…»
Посмотрите на этого сладкоречивого и искренне смиренного буржуа — как он снова извращает революцию! Дворянство, попы, бюрократы, офицеры «казались готовыми» отказаться от своих привилегий не потому, что их принудил к этому вооруженный народ, не потому, что в первые моменты ужаса перед европейской революцией неудержимо растущая деморализация и дезорганизация в их собственных рядах сделали их неспособными к сопротивлению, — нот! Мирные, благожелательные и для обеих сторон выгодные «соглашения» (говоря языком г-на Кампгаузена) 24 февраля и 18 марта[182] «исполнили их убеждением», что ото «соответствует их собственным правильно понятым интересам»!
Мартовская революция и даже 24 февраля в правильно понятых интересах господ захолустных юнкеров, консисторских советников, регирунгсратов и гвардейских лейтенантов — да ведь это поистине колоссальное открытие!
Но, к сожалению, «теперь положение уже не то. Люди, извлекавшие выгоду из старого порядка и являющиеся его сторонниками, не только не помогают сами, как этого требует их долг (!), расчистить старый хлам и построить новый дом, но даже хотят укрепить старые развалины, под которыми почва так грозно заколебалась, и украсить их некоторыми по видимости приспособленными к новому времени формами».
«Теперь положение уже не то», каким оно, казалось, было в мае, т. е. теперь оно уже не то, каким оно не было в мае, или теперь оно то же самое, каким было в мае.
Таким языком пишут в берлинской «National-Zeitung» и вдобавок еще гордятся этим.
Одним словом: май 1848 и январь 1849 года отличаются друг от друга только по видимости. Раньше контрреволюционеры, казалось, сознавали свой долг — теперь они его действительно и откровенно не сознают, — и об этом скорбит мирный буржуа. Ведь долг контрреволюционеров — отречься от своих интересов в своих собственных правильно понятых интересах! Их долг — перерезать самим себе жизненные артерии, а между тем они этого не делают, — так жалуется сторонник правильно понятых интересов!
А почему ваши враги не делают теперь того, что, как вы говорите, является все-таки их долгом?
Потому что вы сами весной не выполнили вашего «долга», потому что тогда, когда вы были сильны, вы вели себя, как трусы, и дрожали перед революцией, которая должна была возвеличить вас и дать вам власть; потому что вы сами оставили в неприкосновенности старый хлам и самодовольно любовались в зеркале ореолом половинчатого успеха! А теперь, когда контрреволюция внезапно усилилась и попирает вас ногами, когда под вашими ногами почва грозно колеблется, — теперь вы требуете, чтобы контрреволюция стала вашей служанкой, чтобы она убрала хлам, для уборки которого вы были слишком слабы и трусливы, — она, сильная, должна жертвовать собой ради вас, слабых?
Детски-наивные глупцы! Но подождите немного — поднимется народ и одним могучим толчком повалит вас на землю вместе с контрреволюцией, на которую вы теперь так бессильно тявкаете!
II
Кёльн, 27 января. В своей первой статье мы не приняли во внимание одно обстоятельство, которое, казалось бы, все-таки могло послужить оправданием для «National-Zeitung»; «National-Zeitung» не свободна — она находится под гнетом осадного подозрения. А при осадном положении ей приходится, конечно, напевать:
Вели молчать, не требуй слова,
Затем, что тайна мой удел,
Тебе раскрыть всю душу я готова,
Но рок иного захотел!!!
[183]
Тем не менее даже при осадном положении газеты выходят не для того, чтобы говорить противоположное тому, что они думают, и, кроме того, осадное положение не имеет никакого отношения к первой половине упомянутой статьи, рассмотренной нами ранее.
Осадное положение неповинно в напыщенном, туманном стиле «National-Zeitung».