Собрание Стихотворений

Соловьев Сергей Михайлович

ЦВЕТНИК ЦАРЕВНЫ. Третья книга стихов. 1909–1912 [139]

Те spectem, suprema mihi cum venerit hora,

Те teneam, moriens, deficiente manu.

Tibullus. I

МАРИИ АЛЕКСЕЕВНЕ ОЛЕНИНОЙ-Д’АЛЬГЕЙМ преданно посвящаю

ПРЕДИСЛОВИЕ [140]

Разбирая мою книгу «Апрель»* (Русская Мысль, 1910 г. Июнь.), Валерий Брюсов, наряду с верными замечаниями и заслуженными мной упреками, высказал несколько таких, с которыми я отнюдь не могу согласиться. Оставить их без ответа с моей стороны могло бы значить одно из двух: или что я не дорожу критическим отзывом Брюсова, 2) или что я принимаю его упреки, как заслуженные. Но: 1) мнение Брюсова всегда мне дорого, как мнение моего любимого поэта и учителя, один тот факт, что после критики Брюсова я не только не перестал писать стихи, но даже решаюсь выступить с новым сборником, показывает, что не все упреки моего критика

я принимаю как заслуженные. И к таким упрекам прежде всего отношу я упрек в том, что у меня «нет своего отношения к миру», «нет определенного миросозерцания», что я «неизвестно для чего повторяю евангельские сказания» и «развиваю в терцинах довольно наивные раздумия».

139

Эпиграф — из «Элегий» Тибулла (I, 1). В переводе А. Артюшкова: «Лишь бы смотреть на тебя, когда час мой настанет последний, / И умирая, тебя слабой рукой обнимать».

Посвящение — Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм (1869–1970), камерная певица (меццо-сопрано), жена П. д’Альгейма, тетка сестер Тургеневых (Натальи, Анны, Татьяны).

140

Предисловие (с. 325). Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт, мыслитель, естествоиспытатель. Батюшков Константин Николаевич (1787–1855) — русский поэт. Зелинский Фаддей Францевич (1859–1944) — филолог-классик, профессор Петербургского университета. Джотто ди Бондоне (1266/67 — 1337) — итальянский живописец, представитель Проторенессанса. Наиболее известны его фрески капеллы дель Арена в Падуе и церкви Санта-Кроче во Флоренции. Леонардо да Винчи (1452–1519) — итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер. Рафаэль Санти (1483–1520) — итальянский живописец и архитектор, представитель высокого Возрождения.

Позволю себе еще раз занять внимание Брюсова моими «раздумиями» (правда, не в терцинах, а в прозе) и коснуться существенного вопроса о поэтическом миросозерцании. Книга стихов не должна непременно являться выражением цельного и законченного миросозерцания. По большей части, книга стихов дает нам историю развития миросозерцания, его различные этапы.

Большой ошибкой было бы принимать за философское credo каждую отдельную мысль, заключенную в сборнике стихов. Книга стихов есть исповедь поэта, история его исканий, нахождений, ошибок, падений. Объединяет все отдельные мысли и переживания, заключенные в книге стихов, только единство сознания того, кто переживает, — поэта.

И предлагаемая теперь книга далеко не во всех отделах близка мне сейчас, многие страницы читаю я как чужие. Таковы для меня отделы, где слишком чувствуется одностороннее влияние Гёте, Батюшкова и Шенье, или где я старался разработать чисто реалистические приемы в описании мелочей обыденной жизни. И там, и здесь я ставил себе чисто-художественные задачи, в соответствии с настроением того момента, и считаю себя вправе поделиться с читателем моими опытами, если не считаю их вполне неудачными. Решительно отклоняя от себя обвинение Брюсова в отсутствии всякого миросозерцания, я охотно принимаю второй его упрек: в ученическом характере моих стихотворений.

И на предлагаемую книгу смотрю я как на «ученическую», в этом ее значении нахожу и мой суд, и мое оправдание. Но у меня есть надежда, что это последняя из моих ученических книг, что на последних страницах ее уже светлеет очерк устанавливающегося миросозерцания, находящего себе свои собственные поэтические формы.

Когда я закончил «Цветник царевны», мне стало ясно, что я совершенно ушел как от исторического критицизма, который сказался в моей первой книге «Цветы и ладан», так и от романтического пессимизма, который сказался во второй моей книге «Crurifragium». В предисловии к первой книге сказано: «При современном состоянии философской мысли едва ли возможно, без компромисса и самообмана, принять метафизику апостола Павла»* (Цветы и ладан, 10). В предисловии ко второй книге я противополагаю якобы ложному методу научного анализа истинный метод эстетического восприятия** (Crurifragium, IX, X.).

Новую книгу я издаю с твердой уверенностью в том, что наука и искусство разными путями ведут нас к одним целям, из которых высшая и подчиняющая себе другие есть цель религиозного знания и творчества, и что современная наука в своих дальнейших выводах неизбежно придет к новому утверждению той самой метафизики апостола Павла, которую она отвергла в незрелую эпоху своего развития.

Однажды мне пришлось высказать сочувствие идее профессора Зелинского о будущем славянском Ренессансе. Эта идея близка мне и теперь, но при следующих оговорках.

Высший расцвет искусства обыкновенно происходит от соприкосновения двух культур, от восприятия молодой, полной непосредственного природного и религиозного чувства народностью плодов многовековой и изысканной культуры. Так было, когда на почве дикой, средневековой Италии привились тонкие цветы византийского искусства. Это соприкосновение итальянской девственной культуры с перезрелым эллинизмом Византии дало весну Ренессанса, дало Джотто и Боттичелли.

Искусство раннего ренессанса до сих пор остается идеальным образцом, как соединившее в себе два начала: религиозное, условное, символическое, с одной стороны, и реалистичное, природное — с другой. Канон, условность, религиозность есть то, без чего не может быть истинное искусство. Этой религиозностью проникнут весь Джотто, она еще не исчезла и у Боттичелли. Но, в отличие от чистых византийцев, у Джотто есть всё возможное совершенство экспрессии, maximum реализма, допустимого в искусстве. С Леонардо начинается антирелигиозный характер итальянского искусства, достигшего полного падения в натурализме рафаэлевой школы.

Тот ренессанс, которого

мы вправе ждать от русского искусства, который завещан великим прошлым нашей поэзии и духом нашего народа, есть именно этот ранний ренессанс прерафаэлитов. Начала этого ренессанса находятся в поэзии Жуковского и Пушкина, хотя и они не были свободны от предрассудков академизма и рафаэлевских традиций.

Россия — до сих пор дикая страна, не прошедшая того культурного пути, той классической школы, которую прошли народы Запада. Но при всей малоценности нашего культурного развития, мы обладаем тем, чего нет на Западе: массой религиозного народа, с одной стороны еще не потерявшего связи с землей и естественной религией, а с другой — глубоко восприявшего нравственные начала христианства: начала подвига, самоотвержения и любви. Эти начала завещаны нам и тремя корифеями нашей поэзии: Жуковским, о котором сказал Тютчев: «веял дух в нем чисто-голубиный», «его душа возвысилась до строю»; Пушкиным, в образе Татьяны воплотившим всё стремление русской природы и русской души к самоотречению, и Тургеневым, возведшим в лице Лизы это стремление до идеала церковно-аскетического. Из этих трех начал 1) народной религии, с ее близостью к земле, пережитками художественной старины и глубоко воспринятым нравственным началом христианства; 2) неисчерпаемой сокровищницы византийского эллинизма, оплодотворившего однажды искусство Италии и способного вновь оплодотворить наше искусство, и 3) нашего светского, культурного возрождения, выводящего себя из первоисточника нашей поэзии Пушкина, — из этих трех начал и может возникнуть будущий русский Ренессанс, ничего общего не имеющий с натурализмом и материализмом позднего итальянского ренессанса.

Сергей Соловьев. 11 октября 1912 г. Дедово

ОБРАЗ МИЛЫЙ [141]

Имя где для тебя? Не сильно смертных искусство Выразить прелесть твою.

Жуковский

О mа fleur, o mon immortelle, Seul etre pudique et fidele Ou vive encor amour de moi.

Alfred de Musset

141

Эпиграфы — 1) из ст-ния В. А. Жуковского «К ней» (1817); 2) из поэмы А. де Мюссе «Майская ночь» (La Nuit de Mai, 1835). Перевод: «О мой цветок, о моя бессмертная! / Единственная душа, верная и целомудренная, / В которой еще живет любовь ко мне!».

I.ЯВЛЕНИЕ МУЗЫ

Сколько лет в тоске упорной, Обступаем мглою черной, Бога солнечного сын, Я, пугая злые силы, Вызывал твой образ милый, Вечно замкнут и один. Я стремил к тебе объятья, Зовом лирного заклятья, В пытках воззывал: приди! Утоли и дай забвенье! Ты, звездой сверкнув мгновенье, Исчезала впереди. Но теперь в напевах вьюги Я расслышал зов подруги, Всё развеялось как дым. Мира тает призрак грубый, Лишь младенческие губы Рдеют смехом золотым. Смех твой — как лесные струи Животворны поцелуи, Как лобзания небес. Ты смеешься, ты ликуешь, Ты над мраком торжествуешь, Твой возлюбленный воскрес. Радуйся богине, лира! В море вечного эфира Злая расточилась тьма. Чу! голубки воркованье… Дух познал очарованье, Сладость легкого ярма. Слышу: пленник вожделенья, Ты отравлен ядом тленья, Ты и слеп, и глух, как труп. Все грехи твои омою Голубиной чистотою, Поцелуем нежных губ.

II. «Дальше, дальше ото всех…»

Дальше, дальше ото всех Ты меня умчи В снежный вихрь. Шум метели, детский смех И лучи Глаз твоих. Лишь увидел я тебя, Позабыл Всех подруг. Нам легко, как голубям, Реять в небе плеском крыл, Королевна вьюг. Нам ресницы опуша, Падай, снег, Звездочка, кружись! Вот и вся моя душа… Рдей, улыбка! Звонче, смех! Вот и жизнь.