Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Он упрямо потряс головой.
— Ложка дегтя портит бочку меда. Как же ты можешь одобрять стихи, в которых сам подмечаешь недостатки? Это, приятель, и есть благодушие, вредная поблажка, скидочка на «провинцию». К дьяволу эти «скидочки»! Хочешь печатать свои стихи, будь добр, потрудись, доведи их до «кондиции».
Я взял из его рук газету, прочел под стихами знакомую фамилию поэта, — Павел Беспощадный. И у меня мелькнуло подозрение, что этот лохмач с валенками, как видно, один из тех персонажей, что вечно обивают пороги редакций, жалуются на невнимание к их музе, попусту транжирят время в безделии и тяжко
— Итак, суммирую вывод, — заключил я твердо, чтобы подзадорить незваного гостя. — Хорошие стихи.
— Нет, плохие.
Тут я решил уязвить его дополнительно:
— Что ж, если и вы достигнете такого поэтического уровня, — ваши стихи будут печатать — и даже охотно.
Он засмеялся и резко смолк, закрыв рукой рот и почему-то глядя на меня растерянно.
— Будут печатать, говоришь? В стихах, если хочешь знать, одна неверная запятая и та — как гвоздь в сапоге.
— Но у Беспощадного таких «гвоздей», уважаемый, немного.
Лохматый стукнул по столу кулаком.
— Не суди, коль не знаешь: много!
— А не потому ли вы это говорите, что обитает еще у иных в чувствах этакий мелкий бесенок… зависть?
Он вздернул острые плечи, нахохлился и зачем-то взял в руки пепельницу.
— Кому же я за… завидую?
— Беспощадному.
Лохматый вскочил на ноги и, вскидывая руки, прищелкивая пальцами, протанцевал в угол комнаты и обратно. Хлопнув меня, и довольно чувствительно, по плечу, взял мою руку, крепко встряхнул, потом погладил.
— Ай, парень! Вот что: ты мне понравился. И как же это тебя, приятель, ночью в редакцию занесло? Ладно, давай знакомиться: я и есть Павел Беспощадный.
На жизненной дороге, то солнечной, то пасмурной, то ровной, то ухабистой, мне довелось знакомиться со многими и разными людьми, но это ночное знакомство в сиротливой редакционной комнатушке было одним из самых памятных и приятных. Через несколько минут, убрав подальше в угол зимние пожитки поэта, мы накрыли газетами стол, и запасы моего продовольственного филиала украсила жареная курица, которую Павел Григорьевич обнаружил среди своих бумаг. А зимние вещи, как выяснилось, он привез по рассеянности: торопясь к автобусу, взял из дому не тот чемодан. Впрочем, и фуфайка, и валенки нам пригодились при сооружении второй постели.
Ужин удался на славу, он был щедро приправлен стихами поэтов Донбасса, старыми шахтерскими песнями, лихими и веселыми, а подчас и печальными частушками, — Павел Григорьевич помнил их огромное множество. Тут и выяснилось, что шахтерские фольклорные баллады, припевки, частушки, «жестокие романсы», сказы он умел передавать взволнованно и так задушевно, что и сам уронил слезу.
— Ты только вслушайся, вдумайся в образную систему обычной шахтерской частушки. — И, полузакрыв глаза, «дирижируя» руками, он читал неторопливо, нараспев:
Летит галка через балку, Черная, печальная, Подарил милый кольцо, Колечко— Что можно сказать об этой песенке-мотыльке? — спрашивал он настойчиво. — Ведь правда, бесхитростное творение? Галка и вдруг… печальная? Почему печальная, неужели ради рифмы? Оказывается, нет, слово — на месте, больше того — оно ключевое в песенке. Девушка видит в черной птице вестницу печали: подаренное колечко счастья не сулит, потому что какое же счастье в доле пожизненной спутницы шахтера? И не нужны комментарии: все ясно. Я слышал эту частушку мальчишкой, а родилась она задолго до меня.
Летние ночи коротки, но мы забыли об этом, — звучали все новые стихи, и за окошком зыбились зарницы, и неприметно на соседнюю цинковую крышу подкралась утренняя заря.
— Собственно, время-то, время! — спохватился Павел Григорьевич, торопливо доставая из брючного кармана большие, чугунного цвета часы. — Батюшки, вот вся ночка и пролетела.
Он обернулся к окну, за которым над трубами завода, проступившими из мглы, цветистой гирляндой детских шариков замерли клубы дыма.
— Да, мы потеряли ночь. Но… разве потеряли? Нет, мы ее приобрели. Мы отняли ее у вечности. Ради поэзии. Верно? — И сам ответил улыбаясь: — Именно так!
В газетных, в журнальных статьях Павла Беспощадного нередко называли зачинателем поэзии Донбасса. Ом не любил громких «титулов» и однажды сказал мне с досадой:
— К чему эти ярлычки — «зачинатель», «продолжатель», «основатель», «первооткрыватель» и прочее? Рабочая песня прозвучала здесь еще в те давние времена, когда сюда, в ковыльную степь, впервые пришел человек с киркой и лопатой. Кто был он, первый шахтерский поэт? Фольклористы отвечают: «Народ!» Но, извините, этот примелькавшийся ответ абсолютно лишен конкретности. Тут я полностью согласен с Есениным, а уж он-то могучую устную поэзию знал и любил.
Беспощадный достал записную книжку, перелистал, прочитал медленно и раздельно: «…Говорят о народном творчестве, как о чем-то безликом… Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поем, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфа. Был бы я неграмотный — и от меня сохранилось бы только несколько песен»… — Он закрыл записную книжку и спрятал в нагрудный карман пиджака. — Цитату, как видишь, ношу у сердца. Это — из воспоминаний Юрия Либединского о Есенине. Я эти строчки критикам, рецензентам повторяю: не приписывайте вы мне зачинательства, сам у безымянной песни учился и учусь.
История безымянных песен всегда занимала Павла Беспощадного. Он кропотливо доискивался истока песни: времени рождения и адреса. Это была не простая задача, но Павлу Григорьевичу нередко удавалось ее решать. В ту пору в шахтерской среде была популярна трогательная песня — «Гибель коногона». Беспощадного она особенно заинтересовала: он говорил, что автор ее — высокоодаренный человек и что нужно разыскать его и пригласить печататься в журнале.
Какими-то путями он узнал, что эту песню раньше других клубных коллективов исполнял шахтерский хор Лисичанска, и почему-то встревожился, и стал звонить в Лисичанск по телефону.