Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Вон как вас приветствует! — засмеялся паренек.
— Спасибо на добром слове, — сказал Беспощадный. — Итак, я тебе отвечаю, а ты запоминай. Ты, может, слышал, приятель, что случилось недавно в одной из шахт под Лисичанском? Событие, на первый взгляд, и не особенно приметное, однако продумать его, и хорошенько — следует. Проходчики той шахты вели коренной штрек и встретили старинную выработку. Кто и когда трудился там — неизвестно, а в забое той выработки, под обрушением, проходчики нашли… Что бы ты думал? Старую кирку или лопату? Нет, они нашли ножные кандалы.
Паренек резко остановился и, вздрогнув, переспросил
— Кандалы?!
— Я видел их и трогал руками.
Глаза молодого шахтера недвижно смотрели перед собой.
— Значит, в темноте и… в кандалах?
— Знаешь, когда я взял их в руки и они глуховато зазвенели, у меня здесь вот, под сердцем, отозвалось.
— А кто же в них… кто был закованный?
— Камень ничего не расскажет нам: он всегда молчит.
Паренек глубоко вздохнул.
— А ведь люди ученые все знают!
— Да, кое до чего докопались. По старым бумагам в архивах, по находкам. Узнали они, например, что в первой рати шахтерской, в Донбассе, было много опального люда — клейменных железом, поротых плетьми, скованных цепями холопей. За что же их так? За бунтарский дух, за неладные помыслы про помещика, управителя, исправника, губернатора, царя. Может, это они, безвестные страдальцы, в тоске по солнцу, по вольной волюшке, по светлой доле и сложили те песни, жалостные до мучения, до слез?
— Человеку обиженному, понятно, жаль себя, — задумчиво молвил паренек.
Беспощадный легонько обнял его одной рукой.
— Но и к тем песням ты все же внимательно прислушайся: в них тоже буйная силенка дремлет и потаенный гнев тлеется. Человек, окончательно утративший надежду, не станет петь. Нужна душевная сила, чтобы слагать песни. Значит, у тех шахтеров-кандальников и надежда не умерла, и душевная сила не исчерпалась: верили — вспыхнет желанный день, сгинет черная кривда и очистится мать земля.
Мы уезжали из Снежного под вечер. В степи разливался лужами зыбкий шафрановый закат. Вершина Саур-могилы плыла над закатом, над его густыми росплесками, как над вспененными гребешками волн. И сама она была, как песня, летящая над временем, отраженная в нас, в нашей «мгновенной оболочке» — памятью, чувством родной земли.
Почему в Одесском обкоме комсомола родилась идея — пригласить в гости, в Одессу, бригаду писателей Донбасса, я не знаю, но та поездка сложилась интересно. В порту мы побывали на кораблях и каботажного, и дальнего плавания, у рыбаков на их ладно скроенных баркасах и шаландах, уцелевших, быть может, с купринских времен, выходили на лов, встречались с пограничниками, выступали в рабочих клубах.
«Старшим» в одесской писательской организации был Николай Ковальчук, талантливый новеллист, человек веселый и общительный, кстати, начисто лишенный каких-либо «начальственных» наклонностей. Он был искрение рад нашему приезду, «поднял» и доставил на вокзал всю литературную общественность Одессы, даже намеревался произнести приветственную речь, но к вагону случайно подкатила коляска с пивом и копченой тюлькой, и Ковальчук облегченно вздохнул:
— Вот с этого, друзья, и начнем!
Впрочем, у него был тщательно разработан план нашего пребывания в городе, и вскоре под платаном Приморского бульвара Ковальчук попросил внимания.
— Кроме вас, уважаемые гости, — начал он, — здесь присутствуют литераторы-одесситы,
— Минуточку… — мягко прервал его улыбчивый молодой человек в моряцкой робе. — Вы правы, шеф, в разе неизбежной плодотворной дискуссии. Что говорит Женя Павличенко? Он говорит: ежели судить за Одессу, так Женя имеет ее знать. Что ж Молдаванка? Там, где когда-то кишели пышные налетчики, человеку достойному — плюнуть и уйти. Но ради только плеваться, Женя говорит, и ехать не стоит.
— А кто это — Женя Павличенко?
— Минутку! — сказал молодой человек. — Сейчас и это объясню. Однако сначала о «духах». Бунин и Куприн, не в виде духов, а в реальной плоти ныне «витают» где-то в Париже. И пускай витают… Но перед нами слава и краса Одессы — порт. Когда Женя идет вдоль его причалов, иногда ему чудится песня матросов-потемкинцев… Будто отголоски ее звучат где-то в пустотах пакгаузов. И есть у нас в порту один седовласый докер, Женя беседовал с ним, этот человек работал на погрузке зерна вместе с Максимом Горьким.
Бригада единогласно решила начать экскурсию с осмотра порта, и молодой моряк снисходительно-вежливо поклонился Ковальчуку:
— Извините, шеф, за перехват инициативы. И не упустите важное: тут кто-то из товарищей поинтересовался Женей. Кто есть Женя? Объясните, пожалуйста, товарищам, что Женя — это я.
Неожиданно и естественно всем стало весело, — так, наверное, всегда случается при встречах, если вовремя ударит «камертон». Для «близкого знакомства» Женя без промедлений начал читать свои стихи, и — куда девался шутливый говорок — взволнованно зазвучали лаконичные, уверенные строфы. Это были стихи о гражданской войне, простые и трогательные, проникнутые молодой романтикой революционного подвига. Он и сам неуловимо преобразился, улыбчивый морячок, весь в беглых бликах, в световом дожде, под щедрой узорной листвой платана.
Первым на стихи отозвался Беспощадный. Он обычно высказывал решительные суждения: хорошо — значит, хорошо, плохо — значит, плохо. Удаче другого поэта он мог радоваться, как своей удаче, а стихи Павличенко ему понравились.
— Молодчина ты, Женя, шлифовальщик слов! — крикнул он, вскакивая с чемодана и протискиваясь к поэту. — Слова у тебя действительно выверены, а это большой труд.
— От вас, Павел Григорьевич, — заметил поэт, — мне это особенно приятно услышать.
Беспощадный несколько растерялся:
— Погоди, мы разве знакомы?
Павличенко ответил радостно:
— И еще как! Вот, ваша книжечка и сейчас при мне. А вот и карандаш — и, конечно, Жене желателен автограф.
Пока под платаном звучали стихи, «старший» успел связаться с морским начальством и выяснил, что в порту мы сможем побывать лишь на следующий день и что в наше распоряжение будет предоставлен быстроходный катер.
Пошептавшись с друзьями, «старший» объявил:
— От поэта Вадима Стрельченко поступило заманчивое предложение, — он кивнул белолицему, статному пареньку: — Говори, Вадим…