Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Я не понимаю Америки, — сказала Зоя. — Правда, я ее знаю лишь по книгам да кинофильмам. Американским. У них там вечная давка и толкотня.
Он задумчиво смотрел на ее тронутые легким загаром красивые руки.
— Мне предлагали поехать в Нью-Йорк. Это когда я жил в Париже. Приглашали настойчиво, и некое издательство было готово взять на себя расходы. Я отказался. Я знал, что в их дареных пуховиках обязательно спрятана отравленная иголка. Мне и без Нью-Йорка довелось насмотреться во Франции на американцев. Все это были путешествующие, зажиточные, респектабельные янки. Их отличала,
Мы планировали втроем путешествие по Днепру: наймем лодку, запасемся всем необходимым и махнем на один из бесчисленных днепровских островов, будем ловить рыбу, купаться, читать на песке следы птиц, но твердо условившись с нами о дне отъезда на остров, Бабель вдруг уехал в Москву. Позже он с грустью извинился и объяснил мне, что причиной была тревожная телеграмма из дому.
…В Москве я побывал у него еще один раз. Мне осталась памятной эта встреча. Я позвонил ему и услышал слабый, сдавленный голос, — он попросил придти.
Я поспешил к нему. Дверь квартиры была открыта, и никто не отозвался на звонок. Я вошел в знакомую просторную комнату, не особенно светлую в этот утренний час.
Бабель сидел за столом всклокоченный, бледный, в нижней сорочке, без очков.
— Извините, что так встречаю вас, гостя. Но последнее время я старался много работать, а много работать — значит, много вычеркивать, это, признаюсь, мне всегда трудно. Особенно трудно расставаться со страницами, которые вчера ты мысленно включал в свой творческий актив, а сегодня взглянул построже и огорчился. Я, знаете ли, болею словом и, наверное, потому кое-что излишне переживаю.
— Помнится, — заметил я, — вы и в Донбассе жаловались на нервную усталость. Но тогда мы уходили бродить по городу или ехали на ближайшую шахту. И, смотришь, Бабель снова становился веселым и энергичным. Вот что, Эммануилыч, а не поехать ли нам за город? Право, заберемся куда-нибудь в Лосино-Островскую, в леса, дорога — это испытанное лекарство.
Он привстал из-за стола, отодвинул бумаги, видимо, стараясь отыскать очки.
— А ведь это идея!..
И снова устало опустился на стул.
— Это соблазнительно, Петр, но, кажется, я серьезно болен. Право, совсем расклеился. Вы позвоните, голубчик, вечером. И спасибо вам, что пришли. Мне так приятно видится иногда знойный азовский берег, и песок червонного золота у каймы прибоя, и кувшин времен Геродота в ваших руках, и там, в глубине его, в полутьме, — вишни, полные черного блеска, похожие на бурлящую кровь…
Я не звонил ему в тот вечер, ему, конечно, нужен был покой. Но чувство глубокой тревоги не покидало меня двое суток, и, словно бы вопреки своей воле, я все же набрал знакомый номер телефона.
Голос его был спокоен, ровен, и у меня сразу отлегло от сердца. Он сказал:
— Есть предложение. Устроим-ка завтра
В театре Бабель был рассеян и молчалив, сидел, нахохлившись, в темной глубине ложи, а в антракте, придвинувшись к свету, внимательно изучал программку. Я не докучал ему, ожидая, что он заговорит первым. Внимательно взглянув на меня через новые, без ободков, очки, он сказал сочувственно:
— Ладно. Спрашивайте… У вас такой вид, словно вы уже давно томитесь вопросом… Итак?
— Я видел у вас в квартире, на подоконнике, большую рукопись. Хотел заглянуть в нее, но побоялся хозяина. Что это? Роман?
Он почему-то смутился.
— Интересно… Рукопись лежала на подоконнике? Верно! Я отложил ее и не успел отнести наверх. Что ж, пойман с поличным. Да, это роман. В недалеком будущем надеюсь его закончить. Обещаю до публикации познакомить вас с отрывками. Только условимся, что до поры до времени вы не будете ни расспрашивать о нем, ни рассказывать. Запомните и для себя: вещь незаконченную не следует пересказывать. Чем чаще вы станете пересказывать ее друзьям, тем больше, хотя и незаметно, будете утомляться ею. — Знакомые, веселые черточки легли по углам его губ. — Так может случиться, что повесть или роман автору наскучит даже раньше, чем читателю!
Из Москвы я уезжал следующим вечером и в последние минуты перед отправлением поезда, конечно, не чаял снова встретить Бабеля. Он неприметно отделился от толпы провожающих и стал рядом со мной, с интересом рассматривая рослого, дородного и добродушного усача проводника. Я не тотчас узнал Исаака Эммануиловича — сначала услышал его насмешливо-печальный голос, потом узнал.
— Ну, ясно, если бы я прибыл с плакатом и барабаном… — начал он обиженно и, не выдержав роли, засмеялся. — Не ожидали?
Я и действительно поразился.
— Вы тоже едете? Какими судьбами? Что случилось?..
— Я уже приехал, — отвечал он невозмутимо, с видимым удовольствием оглядывая залитый светом, людный перрон. — Случилась же простая вещь: я вспомнил, что вы провожали меня, когда я уезжал из Киева в Москву. Вспомнил и сказал себе: нельзя быть свиньей и зарываться, как в навоз, в самодовольство.
Он снова осмотрелся вокруг, притихший, мечтательный.
— Люблю вокзалы. В них средоточие и быстротечность жизни. И что-то дорогое, оставленное когда-то, и смутная грусть, и ожидание радости.
Поезд тронулся, и мы наскоро обменялись рукопожатием; толпа провожающих тотчас отхлынула от вагонов и стала рассеиваться, а мне с тормозной площадки долго еще был виден невысокий, охваченный ветром, коренастый человек со шляпой в руке среди частых огней вокзала, как среди звезд…
Бабель много читал и читал по-своему, то возвращаясь к началу книги, то отыскивая в тексте примелькнувшуюся фразу, и повторял ее шепотом несколько раз, то недовольно кривился или с блаженной улыбкой разглаживал страницу. Книга в его руках становилась живым существом. Он с нею дружил или ссорился, а иногда преисполнялся благоговения.